29 ноября в Ростове состоялся большой творческий вечер писательницы Дины Рубиной. Именитую гостью в наш город привез проект «Хорошие книги».
«Нация» приводит самые интересные места из выступления Дины Ильиничны.
— Вы знаете, я по гороскопу Дева, и мне нужно начать ровно в семь, если начало обозначено в семь (начало задержали на 10 минут, ждали опоздавших). Честно говоря, я не опаздываю никогда на выступления с тех пор, как я читала поэзию Велимира Хлебникова седьмым классам школы. Я была тогда очень юная, опубликовала в журнале «Юность» свои рассказики, и Общество пропаганды писателей вызвало меня спросить, что я умею. Разумеется, в 16 лет я умела все. Они сказали: «У нас недостача писателей в культмасспросвете в школах». Я сказала: «Я им буду читать поэзию!» И вот я старалась успеть с автобуса на метро, с метро на трамвай, я всегда успевала, но однажды опоздала... Они вывалились мне навстречу, подбрасывая портфели в воздух и крича: «Ура! Актерка сдохла!»
С тех пор я не опаздываю.
Я ужасно рада оказаться в Ростове, где я была один раз, лет 18 назад, когда работала в израильской организации в роли руководителя отдела культуры. Я читала свою прозу, и с задних рядов меня спрашивали: «А какую пенсию я буду там получать?» Поскольку я не должна вам рассказывать, какую пенсию вы будете получать в Израиле, вам страшно оттого, какую вы пенсию будете получать здесь, поэтому я сразу и начну какую-то свою программу.Я не так уж часто бываю в России, обычно, когда появляется моя новая книга, в этот раз я представляю третью книгу своей трилогии «Наполеонов обоз».
Когда от Ивана (Иван Непейвода, проект «Хорошие книги») я услышала «Ростов», что-то звякнуло у меня в глубине диафрагмы, потому что я писала о Ростове, о Ростове дореволюционном в своей повести «На Верхней Масловке». Прототипом старухи-скульптора в повести была такая Нина Ильинична Нисс-Гольдман родом из Ростова. Она рассказывала, что у ее папы была здесь водолечебница, и как папа стоял со шлангом и поливал голых дам; как просто было уехать за границу, достаточно было послать дворника Никиту в участок за паспортом, как гуляли по Большой Садовой, как ездили на конке в Нахичевань… В общем, я сказала: «Знаете, Иван, я с удовольствием приеду». И действительно что-то такое мне почудилось в городе, когда я ехала к гостинице по этим очаровательным улицам старого центра, мимо этих особняков, от которых веет прошлым богатством. Я поняла, что мне напоминает этот город — Одессу.
У меня есть серия баек об Одессе, хочу вас развеселить и самой развеселиться, вы знаете, я с удовольствием читаю — ужасно люблю разные акценты. Я специально иногда ловлю такси, чтобы говорить и слышать прямую здешнюю речь.
Как-то я приехала в Москву, а водитель Валера, который обычно встречал меня, заболел. Он был издательский водитель, а издательские люди очень замкнутые, потому что начальство им сразу объясняет, что писатель — человек безумный всегда, с ужасным характером всегда, он может пожаловаться, поэтому рот надо закрыть и молча его везти, очень быстро проезжая мимо винно-водочных магазинов.
И меня встретил обычный водитель, такой мужичок с табличкой «Дина Рубина». Сели, едем, а меня распирает Венеция. Мы только вернулись с мужем после венецианского карнавала. Я целыми кусками пишу текст и на каждом встречном, начиная от родного мужа и заканчивая таксистом, обкатываю его. Словом, мне было что рассказать ему в пробке. И я рассказывала, как бьют из фонтана струи розового вина провинции Венетто, как дамы подставляют туфельки под эти струи, как идут колонной дожи и над ними развеваются золотые и багряные штандарты. В общем, я несла вот это все. Он молчал и очень крепко держал руль. Иногда диковато на меня посматривал. Наконец мы доехали до гостиницы и, доставая мой чемодан, он сказал: «А вы где, значит, живете-то?» — «Я живу в Израиле». — «Ага. А давно вы там живете-то?» — «Да уже четверть века». — «Ага! Знаете… а неплохой у вас русский».
У меня есть целая коллекция комплиментов, и еще я собираю записки из зала. После того, как вышел роман «Белая голубка Кордовы», я получила записку, берегу ее: «Какая же вы сволочь, Дина Ильинична! Зачем вы его убили?» Я понимаю, что это крик читательской души.
Или такая записка: «Если б вы знали, дорогая Дина Ильинична, как вас любят в московском зоопарке!»
Но апогей моей подлинной славы случился в Израиле: я тогда выступала в Ашкелоне, кажется, подписывала книги, и подошла ко мне женщина нездешняя, не израильская, и говорит на таком бойком калужском или костромском говоре: «Ой, так повезло, что вот я приехала и вы вот здесь выступаете! У меня сеструха говорит: «Людка! Она как раз выступает». Понимаете, я вам привет привезла. У меня соседка Маша, она очень хорошая, она цыганка, и она все время сидит, выходит недели на три, и — опять. И она мне сказала: «Людка, ты в Израиль поедешь, ты женщину там одну найди. Дина Рубина. Она из наших, из цыган. Ты вот что передай: ежли посадят ее, пусть просится на нашу 385-ю зону строгого режима. Мы ее греть будем, подкормим, в обиду не дадим». И я сначала замялась, а потом подумала: вот она, слава.
В Ташкенте, где я провела детство, было много эвакуированных. Бабка моя была из Полтавы, у нее с акцентом было все в порядке. И если мы с моим приятелем Семкой залезали на крышу — чинить антенну или еще что, бабушка выходила и кричала: «Диночка! Этот мальчик еврэй?» — «Нет, бабушка!» — «Все равно я не хочу, шобы он разбился». Это был такой южной говорок, который наверняка есть и в Ростове.
Наш двор в Ташкенте! Кого там только не было! Уполномоченной по лестничной клетке была тетя Паша. Одевалась она всегда так: мужская майка, большие сатиновые мужские трусы, поверх — клеенчатый фартук. В этом прикиде она и белье во дворе развешивала, жарко же. Соседки кричали ей: «Паш! Ну табе только в Лябединае озеро!» Она отвечала спокойно: «А шо такое? Я ж в фартуке».
В юности в Одессе на Привозе она работала мальчиком-греком, чистильщиком обуви. В зрелом возрасте, до войны, контролировала всю контрабанду в Одессе, прибегали докладывать: «Паш, к шестому причалу подошел «Адмирал Нельсон». Капитан спрашивает: разгружать?» Но потом война, эвакуация в Ташкент. Ее муж, дядя Миша, после фронта угодил в лагерь, скрученный был, как стручок перца, битый-перебитый следовательскими сапогами. Между прочим, слесарь высокой квалификации. Один только недостаток был у него — не доносил получку до дома. Не пил, нет! Другая страсть была: ездил на такси. Развалится на заднем сиденье и на вопрос водителя «куда везти?» отвечает: «Вези, куда хошь! Я везде нарасхват!» Ну, просвистит на большой скорости получку, входит в наш двор, а сверху, с третьего этажа, тетя Паша кричит уже ему: «Аферист! Засранец! Сволочь крученая!» Он поднимет голову и грустно: «Да. И кто это ценит?»
Тетя Паша, она, кроме того, писала объявления в стихах. Помню такое: «Кто захватит наши спички, тот получит по яичке».
В Ташкентском театре драмы и комедии был маленький толстенький завхоз Лившиц. Он тоже не лишен был поэтической жилки. Это он автор обращения к посетительницам дамской комнаты: «Труд уборщицы нелегок, девушки, поймите! По-большому аккуратно, ласточки, ходите!»
Только позже, уже в Израиле, я поняла, что меня окружали эвакуированные, да так навсегда и осевшие в Ташкенте одесситы. А одесситы бывшими не бывают. А ростовчане разве бывают бывшими?
Одессу я знала по книгам, а когда попала туда наконец в 93-м, очень мрачном, нищем году, то наша встреча с легендарным городом поначалу не задалась: мне показалось, что все одесситы из города уехали. Остались дожди, грязь, уныние, запустение, обветшалые здания, вывернутые лампочки, выбитые окна. С этими грустными мыслями я забралась в вечерний полупустой трамвай и первым делом увидела плакатик. На нем была изображена гражданочка, перебегающая трамвайные пути. Внизу подпись:
Быть может, мечтая о сцене, о славе,
Она отступила от уличных правил.
Забыв, что подобная неосторожность
Буквально отрежет такую возможность.
Я совершенно обалдела. А на противоположной стене висел другой плакатик: «Граждане, не ковыряйте сиденья, там нет бриллиантов». Опустив взгляд, я увидела выцарапанное на спинке кресла: «Все мущины — обманщики и притворщики». И чуть ниже: «Вы, Розочка, тоже не ангел».А когда я уже села и раскрыла забытую кем-то газету, то увидела такое объявление: «Для съемок нового цветного, широкоформатного художественного фильма требуются люди с идиотским выражением лица». Тут я просто задохнулась восторгом и подумала: не-е-ет, Одесса никуда не уехала, ее не размыли дожди, просто она переживает очередную эпоху очередной революции.
Надо, решила я, оказаться в одесском трамвае в час пик. И уже на другой день я висела на ступеньках трамвая, слушая перекличку внутри вагона: «Соня, ты вошла, Соня?» — «Да еще как вошла, она уже трижды мне на ногу наступила!»
Меня подпирал молодой человек в голубой рубашке. Он висел на подножке, двери не закрывались, и вагоновожатый время от времени говорил в микрофон: «Ну ты, голубой, поднимись же с подножки», «голубой, я ж щас не знаю, что будет», «тебя мамця не узнает, голубой».
Вдруг он остановил трамвай, выскочил с обрубком резинового шланга, подбежал к двери и со всего размаха как треснет по спине молодому человеку. Я подумала: все, сейчас будет страшное побоище! Ничуть не бывало. Не выпуская поручни из рук, молодой человек повернул голову в профиль и сказал: «Не понял юмора».
Ходила я по Одессе и пешком. Искала улицу Пастера, чтобы передать посылку друзьям. Заблудилась и решила спросить дорогу. Навстречу шел седенький, прозрачный от ветхости старичок. Я бросилась к нему: «Вы не скажете, как пройти на улицу Пастера?» — «Это я не скажу?! Почему это я не скажу?.. Я вам так скажу, я вам уже говорю: вы сейчас идете прямо, на первом повороте налево, потом направо, потом дойдете до круга с большим тополем, его посадил Альперович, потом налево, опять направо. Перейдете трамвайные пути, но я вам не советую». — «Почему?» — спросила я, слегка ошалев. — «Потому что лучше взять трамвай». — «Но я хотела погулять. По Дерибасовской, к примеру». Он сказал: «Мадам, так вы ж ее уже топчете».
А объявления! На одной аптеке я увидела написанное печатными: «Аптека временно закрыта». Ниже, от руки: «Фима, заходи».
На дверях круглосуточного магазина висел листок такого содержания: «Слышу, уже иду».
Но самые гениальные, на мой взгляд, объявления висели на киоске «Пиво-воды»: «Пить — нет». И еще одно: «За безденьги — никогда».
Я зашла в одну из лавочек, там продавали головные уборы, и застала сцену: покупатель, солидный пожилой господин, попросил «вот то клетчатое кепи, будьте добреньки». Старичок-продавец подал ему кепку, тот стал примерять перед зеркальцем. Он становился в фас, в профиль, даже пытался сзади себя увидеть. Старичку надоело, он ушел в подсобку, а я наблюдала, поскольку я, ну, все-таки хищник, такой лев в засаде. Наконец старичок вдруг вспомнил, появился и спросил испуганно: «А где тот поц, шо кэпочку у меня взял?» Покупатель в кепи говорит: «Так то ж я!» Старичок: «Граф! Вилитый граф!»
И я благополучно отвалила, потому что получила то, что хотела.
На набережной совершенно случайно увидела сцену. На парапете сидел человек в промасленном комбинезоне, держа кружку с пивом, и сдувал пену, готовясь к первому вожделенному глотку. И тут неподалеку нарисовался другой, пожилой человек, перекрученный, как краб, в точно таком же комбинезоне. Стоит, смотрит. Первый делает вид, что не замечает. Продолжает сдувать пену. «Ты почему бросил котельную?» — спрашивает грозно этот. Тот отвернулся. «Я спрашиваю тебя, болячка, ты почему бросил котельную?!» Этот повернулся: «А шо мне ее, с собой таскать?»
Именно в Одессе я увидела старую дощатую будку настоящего часовщика и кинулась к ней. Накануне я сдуру купила часы, забыв наставление Великого комбинатора, что вся контрабанда производится на Малой Арнаутской. В общем, они сдохли благополучно на второй день, я искала, где можно их починить, вдруг увидела эту будочку, у меня сердце сжалось, я чуть не заплакала, потому что мой личный дед был точно таким же часовщиком в Харькове. И вот я захожу, а там сидит старичок с насаженной на глаз линзой, я ему: «Боже мой! Только в Одессе остались такие мастерские». Он поднял линзу на лоб, посмотрел на меня и вымолвил: «Мадам, от Одессы осталась одна интонация». Взглянул на мои новые часики и сказал: «Вам нужен трамвай». Я спросила: «Какой номер?», я думала, может, он меня посылает куда-то, в Дом быта, может, у него нет какой-то детали. Он сказал: «Вы знаете, вам без разницы. Дождитесь трамвая и положите этот хлам на рельсы... Для развлечения».
Ответы на вопросы из зала.
— Какую литературу вы читаете?
— Это самый популярный вопрос, я отвечаю на него в каждом из своих интервью, а их приблизительно два с половиной миллиона. Знаете, это очень неблагодарный вопрос, потому что писатель — абсолютно мусорный человек во всем, что касается чтения. Понятно, что мое утро начинается с разминки — я должна почитать что-нибудь чистое: Набоков, Бунин. Потом я могу читать что угодно. Колоссальное чтение — изучение рабочих материалов. Я могу целый год читать технику живописи, технику реставрации, и все букеровские лауреаты будут просто пролетать над моей макушкой. Понимаете, я сейчас скажу крамольную вещь, может быть, вы меня осудите, но писателю полезно, когда его осуждают. Писатель — всегда — на свете один. Это он сам. Из живых, конечно. Мертвых читать можно. Они уже не мешают. Я пока жива. Пишу потихонечку.— Пробовали ли вы заниматься живописью? Из вас что-то получилось бы.
— Знаете, вы, как моя мама, только она в Альцгеймере, лежит в специальной клинике, очень хорошей, дорогой, и когда я ее посещаю, она меня еще узнает и иногда спрашивает: «А чем ты занимаешься в жизни?» Это моя мама, которая всю жизнь гордилась, вырезала статьи обо мне. Я говорю: «Знаешь, мамочка, я просто пишу книжки». И она говорит: «А тебе никогда не приходило в голову, может быть, заняться чем-то серьезным?» Я говорю: «Ну, почему, зачем?» Она отвечает: «Ну, может, вышел бы из тебя, наконец, толк».
Так вот, по поводу живописи. Я ведь сдуру, будучи дочерью художника, еще и вышла замуж за художника, наверное, думала, что приноровлюсь как-то, во всяком случае всю свою жизнь я позирую художникам. «Сиди прямо, а то получишь по носу кистью», — говорил мне мой папа. А муж говорит просто: «Можешь двигаться, солнышко, мне просто нужна мужская спина для композиции». Так вот, папа, уже перед смертью, признался, что у меня были очень хорошие способности к лепке. Я лепила из пластилина, но жила — в Ташкенте, и все мои многофигурные композиции, которые я забивала в морозилку, мама время от времени выбрасывала, чтобы положить туда еду, а папа говорил так: «Женщина-скульптор — через мой труп!»
Моей внучке 8 лет, она что-то такое сочиняет и говорит, что будет, как бабушка, писателем. И тут говорю я: «Женщина-писатель — через мой труп».
Я думаю, каждому из нас своя профессия кажется особенно тяжелой.
— Вам никогда не снится, что вы играете на рояле?
— Да, конечно, мне снится, что я иду сдавать экзамен и партия левой руки недоучена. А комиссия сидит справа, и моя задача сделать так, чтобы комиссия не заметила.
— Играете ли вы сейчас?
— Дело в том, что я окончила с отличием консерваторию — представляете, как я ненавижу музыку? Мама очень хотела. Людям их поколения казалось, что музыка — это твердый кусок хлеба. Я в то время уже публиковалась и даже стала членом Союза писателей, самым молодым в СССР на то время, но все равно мама просила, и я даже проработала год в институте культуры после выпуска, после чего продала инструмент и никогда не подходила к нему. Но полтора года назад некая кинокомпания снимала фильм обо мне, посвященный моему юбилею, не скажу какому, еще Оскар Уайльд говорил: «Женщине, которая называет свой возраст, нельзя доверять. Если она способна на это, она способна на все». Они снимали в Израиле и Ташкенте, где я окончила школу для музыкально одаренных детей, меня там встречали, это было замечательно, и режиссер вдруг говорит: «Сядь, сыграй». Я: «Да что вы! Я не подходила к инструменту 40 лет!» Он: «Сядь, сыграй». Он не стал ставить свет, просто оператор снимал. Я села и сыграла. Спустя столько лет.
— Любите ли вы своих героев?
— Терпеть их не могу. На эти вопросы всегда так трудно отвечать! Это, понимаете, очень личное, все равно, как если бы вы спросили: любите ли вы свою дочь или своего мужа? Это все семейные интимные дела. Все герои получаются с большим страданием, с двойной дозой лекарства от давления, когда их надо ранить, убить, хоронить — все, как в семье. Писатель, конечно, человек пограничный; каким бы он не казался респектабельным, это, безусловно, человек ненормальный. Он создает образ, пустоту и относится к ним с гораздо большим пристрастием, чем, например, к своей вполне телесной соседке. Ты просто не открываешь ей дверь, потому что работаешь, а она — с какой-то грустью постучала. Ну, разве ты нормальный? Нет.
— Какой ваш любимый город в Израиле?
— Любимый, конечно, Иерусалим. И он очень плотный, и очень пустой, и очень забавный. И знаете, у меня огромное количество друзей-экскурсоводов, и у них столько анекдотов, вы не представляете, какие приезжают группы паломников и какие вопросы задают! «Почему Дева Мария на руках всегда держит мальчика, а не девочку?», к примеру. Или экскурсия в Кармелитский монастырь, мой друг-экскурсовод рассказывает про Эдит Штайн, страдалицу, и говорит, что Эдит Штайн была второй еврейской женщиной, причисленной церковью к лику святых. Туристка у него спрашивает: «А первая была кто?» Он говорит: «Ну, а вы подумайте». Она, морща лоб, неуверенно: «Крупская?»
Другой экскурсовод рассказывает, что, мол, в Иерусалиме все рядом. Вот здесь Иисус Христос воскрес и вознесся на небо. А до него Илья пророк на колеснице вознесся на небо. И пророк Магомет на своем коне вот с этого места вознесся на небо. Человек из группы: «Ну, у вас тут и Байконур!»
…Вообще по-настоящему с национальным вопросом я столкнулась лишь однажды, на пляже в Сочи. Мне было 18 лет, местный молодой человек за мной стал ухаживать и после второй порции мороженого он спросил: «Дэвушка, вы грузынка?» Я сказала: «Нет». — «Армянка?» — «Нет». — «Азэрбайджанка?!» — «Нет». Тогда он помрачнел и произнес: «Нэ допускаю мысли».Здесь главного вопроса не было: почему в своих романах я использую ненормативную лексику. Помните замечательное? «Дороги не починили, мат запретили. Как водить?» Так что на этот вопрос сразу отвечаю: я — водитель. Но не могу вам не рассказать историю моего друга. Он до эмиграции работал в Ленинграде в жилищной конторе инженером по оценке ущерба. Он должен был приехать туда, где есть аварийная ситуация, оценить, создать смету и тэдэ. И вот однажды начальник ему говорит: «Аркадий, езжай на Невский, 36». Он приезжает, и дверь ему открывает старушка, неземное создание: голубые глаза, седые букольки, кружева на шее — не человек, а эльф. И она говорит: «Молодой человек, вы мой спаситель, идемте, я вам покажу». Он заходит в комнату, и у него отвисает челюсть: по стене идет огромная кривая трещина, через которую практически виден Невский. У него вырывается: «Ой, ё…». Тут он замер и стал извиняться, извиняться. Она сказала спокойно: «Молодой человек, не умеете — не беритесь. Вот как это должно звучать».
Понимаешь, рассказывал мне он, это были брюссельские кружева, венецианская парча, это было такое непревзойденное искусство, что я онемел. Она сказала: «Пойдемте, я вам что-то покажу». Мы подошли к книжному шкафу, там стояли четыре тома энциклопедии русского мата в золотом обрезе. Издание, как вы понимаете, не Советского Союза, а Кембриджского университета. Она говорит: «Я — автор».