В этом году банку «Центр-инвест» исполняется 30 лет. Обычно подарки дарят юбилярам, но в данном случае «Нация» и «Центр-инвест» сообща придумали подарок родному городу — проект «Гражданин Ростова-на-Дону». Мы расскажем истории 30 наших земляков, которые много сделали для города, прославили его не только в пределах России, но и за рубежом.
В рамках проекта уже опубликовано 29 очерков, среди них, например, истории об авторе главного гола отечественного футбола Викторе Понедельнике, о создательнице французского журнала Elle Элен Гордон-Лазарефф, о великом актере Александре Кайдановском.
Сегодня мы завершаем проект историей об актере Ростиславе Плятте.
Звезда советского театра и кино. Герой Социалистического Труда и почетный колхозник. Герой анекдотов про Штирлица. Человек, который одно время занимал трон английских королей.
Вообще он от рождения Плят. Еще одну букву «т» добавил к фамилии и отчество поменял с Иванович на Янович, когда в 16 лет получал паспорт. Посчитал, что так будет эффектнее на афишах. О том, что станет актером, решил уже в школе. Правда, когда шел домой, переживал, как на самовольство отреагирует отец. Но тот лишь недоуменно посмотрел поверх газеты.
«Предъявляя свой паспорт там, где это требовалось, — рассказывал актер, — я очень часто замечал некую озабоченность в лице милиционера, когда он читал «Плятт Ростислав Янович, русский» и затем пристально вглядывался в меня. Это продолжалось до той поры, когда меня стали узнавать по фильмам».
Отец, Иван Иосифович Плят, обрусевший поляк, был известным ростовским адвокатом. В кругу семьи его звали Ясик, от польского Ян (отсюда — Янович). Мама, Зинаида Ивановна, украинка из Полтавы. «Мне рассказывали, — пишет Плятт в книге воспоминаний «Без эпилога», — что у моей колыбели сходились две бабки — Жозефина Феликсовна, мать отца, и Александра Лукинична, мамина мать, — и начиналась тихая битва. Одна следила, чтобы дитя не усвоило ничего из хохлацкой речи, другая, наоборот, охраняла слух ребенка от всяческих полонизмов. Успеха добились обе: когда я вырос, выяснилось, что я не знаю ни одного языка, кроме русского».
Вскоре после его рождения семья переехала из Ростова в Кисловодск. У матери развивался туберкулез легких, врачи рекомендовали более мягкий климат. Там они прожили восемь лет, вплоть до смерти Зинаиды Ивановны, после чего отец перевелся в Москву. В столице адвокат Плят обрел новую клиентуру и новую жену, но мачеха и пасынок прекрасно ладили.
Ростислав учился в московской школе им. Томаса Эдисона. В ней были большой актовый зал и настолько прилично оборудованная сцена, что играть спектакли приезжали студии МХАТа. Естественно, в самой школе возник драмкружок. Режиссером был приглашен Владимир Лебедев, популярнейший в те годы артист Малого театра. Начать он решил с водевиля «Помолвка в Галерной гавани». Пятнадцатилетнему школьнику досталась роль семидесятилетнего генерала.
«Подошла генеральная, — вспоминал он. — Мою тощую фигуру запихнули в ватную толщинку с большим брюхом и слоновыми ногами. На голове у меня был лысый парик. Нос, облепленный гуммозом, висел как спелая слива. Мои зубы обмазали лаком, а по лаку — черным гримом, обозначавшим отсутствие ряда зубов. И вот наступил ответственнейший момент: я как зачарованный глядел в большое зеркало, где отражались уже не мои, а чьи-то фигура и лицо, ничем не напоминавшие мои. И вместе с тем это же был я! Значит, может быть так: я, Плят, плюс еще кто-то — и получается образ. Сколько же можно создать разных людей! Вот в этот момент густая капля яда вошла в меня — совершилось отравление театром!»
На той генеральной репетиции юноша бесповоротно решил стать актером. Теперь каждый свободный вечер он проводит в театре. Особенно полюбил МХАТ и старался всегда попасть на «что-нибудь мхатовское». Благо, выбор был: сам театр, его Малая сцена и четыре студии МХАТа.
Особых денег у юноши не водилось, но он умудрялся доставать контрамарки. А совершенно разрешить вопрос доступа в театр помог случай. МХАТ поставил новую пьесу, спектакль не задался, популярный журналист написал разгромную рецензию, за что получил прилюдно пощечину от одного из актеров, и подал на театр в суд. Возникло целое дело, защищать свои права мхатовцы позвали модного адвоката Ивана Плята. После блестяще выигранного процесса отец вручил ошеломленному Ростиславу постоянный пропуск на свободное место в партере!
…Плятт признавался, что иногда досадует: родился слишком поздно. Пропустил Ермолову, Шаляпина, Станиславского. Хотя последнего ему посчастливилось видеть несколько раз на сцене. «Страшно подумать, что для некоторых из числа сегодняшней театральной молодежи Станиславский — скучный старик со своими нудными упражнениями по «системе», а я такое слышал!» — делился своими эмоциями Плятт. Все-таки успел застать Константина Сергеевича не забронзовевшим памятником, а живым человеком. Правда, уже при жизни получившем улицу своего имени. (Рассказывают, что когда делегация театра пришла поздравить Константина Сергеевича с переименованием Леонтьевского переулка в улицу Станиславского, он, помолчав, изрек: «Гм, гм, крайне неприятно: Леонтьев — мой дядя».)
Но актеры, с которыми доводится с самого начала работать Плятту, не менее блистательны. Провалившись при поступлении в МХАТ («по причине молодости и полной неопытности»), вчерашний школьник в 1926 году был принят в недавно основанную театральную студию Юрия Завадского. Кто-то из современников назвал этого режиссера «нормальным волшебником», и Плятт полностью разделял это мнение.
У Завадского он играет с главными звездами тех времен: Верой Марецкой, Николаем Мордвиновым, Павлом Массальским (позже все они заслуженно получат свои Сталинские премии и звания народных артистов СССР).
Каждая постановка студии — событие для Москвы. Но на спектакли не так-то просто попасть — в первую очередь потому, что банально не хватает мест. Труппа Завадского не имеет своего здания; когда пришел Плятт, они ютились на Сретенке на втором этаже над сберкассой, зрительный зал всего-то на 90 мест. Спустя несколько лет положение улучшилось: студия получила право называться театром — Московским государственным театром под руководством Завадского, и новое помещение в Головином переулке. Теперь в зале уже 500 кресел, есть большое фойе, гримуборные, но все это в подвале.
Популярность театра росла, начались гастроли по стране. Актеры играли на хороших чужих сценах — и «развращались». Возвращаться домой, в подвал, не хотелось…
И вот когда казалось, что «временное — это навсегда», из Комитета по делам искусств сообщили, что театр Завадского переводится на постоянную работу в Ростов-на-Дону, вливаясь в труппу Ростовского драматического театра имени Горького. (Театральный люд, к слову, всерьез подозревал Плятта в причастности к этому переводу как единственного ростовчанина в труппе.)
«Театру Завадского доверяется почетная задача: привить мхатовскую культуру периферийной труппе». Хотя сами актеры склонны были считать, что их, бесприютных, просто сбыли с рук. Летом 1936 года они выехали в Ростов.
«Беду мы почувствовали сразу, — сообщает Ростислав Янович в мемуарах. — Увидели громадное здание, напоминавшее гигантский трактор, а внутри массу лишнего пространства. Непомерно широкие коридоры, колоссальные фойе, зрительный зал на 2300 мест, больше, чем в Большом театре, ну и соответственная сцена! Мрамор, бархат, плюш — полный «шик-модерн». Все это было как-то «не по делу», и складывалось впечатление, что задача строителей — не создание удобного драматического театра, а желание щегольнуть размахом — глядите, мол, какой мы в Ростове театр отгрохали, а?!»
Широки партера пол и стены…
Рампы как велосипедный трек,
Мы другой такой не знаем сцены,
Где так плохо слышен человек!!!»
Приступив к репетициям, москвичи попытались укротить ростовскую сцену: искусственно уменьшали ее пространство, сдвигая кулисы, перевешивая задники, уменьшая ее глубину. И все равно она оставалась широка, как «страна моя родная». Если два актера вели диалог, стоя на разных концах сцены, то один не понимал, что другой закончил свою реплику. Он просто не слышал партнера! Тогда придумали подавать условный жест: мол, теперь твоя очередь говорить.
И все же четыре сезона в Ростове-на-Дону были продолжением расцвета театра Завадского.
Конечно, случались и закулисные интриги, куда без них. К концу первого сезона ростовские актеры стали упрекать Завадского в пристрастном отношении к «своим».
Но столичные театральные критики зачастили в Ростов, по мнению Плятта, в первую очередь ради Марецкой. «Смотрели «Любовь Яровую», «Укрощение строптивой», «Стакан воды», и все как один восторгались ею».
Собой же в Ростове артист был недоволен: считал, что гробит роли, «пыжится». Как раз в эти несколько лет, проведенных в нашем городе, у них с Завадским устанавливается полное взаимопонимание: режиссер помогает актеру открыть свой талант по-настоящему.
Об отношениях Ростислава Яновича и Веры Петровны нужно сказать отдельно. Он боготворил Марецкую как партнера по сцене — «актрисы более блистательной я не знал, она могла все» — и любил как женщину. К несчастью, она была женой Учителя — Юрия Завадского. Сам Плятт тоже был несвободен: женился на женщине старше себя, актрисе Нине Бутовой. В молодости она была эффектна: рыжеволосая с синими глазами, но потом время взяло свое… Была, говорят, не от мира сего: могла отправиться в магазин за продуктами, а вернуться с гитарой. Совершенно не умела готовить. Но Плятта это не раздражало: он как-то постепенно привык к общепиту.
Его отношения с Марецкой считаются чуть ли не единственным актерским романом, который не стал достоянием широкой общественности. Об их любви знало только близкое окружение.
Вот сам Плятт о Марецкой: «Бывало, зайдешь к ней просто навестить, а она сразу: «Давай поговорим!» Это значит — покидаемся репликами из нашей сцены. «Верочка, я же не взял роль!» — «Ну по мысли-то помнишь? Давай!» На столе появлялась заветная тетрадь, и Вера Петровна начинала «притираться» к партнеру, требуя один ход, другой, искренне возмущаясь, когда я отвечал ей затверженной, а не сиюминутной интонацией, ликуя, когда мы по-живому сцеплялись друг с другом… Святой она не была: она бывала и пристрастной, и несправедливой, и своенравной. У нее были и ошибки, и творческие неудачи, и, понятно, тяжелые переживания по этому поводу. Но все это отступало перед главным — перед ее влюбленностью в искусство».
Когда Завадский скончался в 1977 году, Плятт все-таки решился уйти из семьи. Но Вера Петровна не приняла его: «Мы слишком уже старые, чтобы начинать новую жизнь». Актер вернулся к Бутовой. И жена, и Марецкая умерли в один год. Плятт сказал у гроба великой актрисы: «Ты всегда была сильнее меня, а уходишь первая».
Его новой женой стала Людмила Маратова, диктор Всесоюзного радио. Она была моложе на 20 лет, не в пример предшественнице умела готовить, создать уют в доме — последние годы актера наполнены любовью и заботой…
«А кто это, Вера Марецкая?» — может спросить иной читатель. Она та самая «вот стою я перед вами, простая русская баба, мужем битая, попами пуганная, врагами стрелянная — живучая!» — колхозница Александра Соколова из фильма «Член правительства». Соколова Марецкой по праву считается одним из актерских шедевров советского кинематографа.
Двух других его звездных партнерш по сцене и кино знают все наверняка. Это Любовь Орлова и Фаина Раневская. С Фаиной Георгиевной Плятт сыграл в трех фильмах — теперь нетленках: «Подкидыше», «Весне» и «Мечте». Говорят, он был одним из очень немногих, кто находил общий язык с этой колкой и язвительной, но, безусловно, гениальной актрисой. Любя называл ее Фуфочкой.
Ростислав Янович дебютировал в кино в 1938 году — и сразу у Михаила Ромма. Тот предложил Плятту в фильме «Ленин в 1918 году» небольшую роль белого офицера, который по-тихому пакостил в штабе Красной Армии. «Но вы на экране будете разговаривать с товарищем Сталиным», — предупредили дебютанта, то есть роль маленькая, но играть вполноги нельзя.
У Плятта к тому времени больше десяти лет актерского стажа, но на первой своей киноплощадке он был зажат и нервничал. «Через час знакомства Ромм уже кричал мне: «Я буду называть вас Ян Казимирович, так удобнее!» — и все захохотали, я захохотал тоже, и стало легко и свободно», — вспоминал актер.
Плятт отмечал бесподобное чувство юмора Ромма. Говорил, что режиссерам-комедиографам стоило бы поучиться работать в той же иронически-легкой атмосфере, в которой Ромм творил драму. Вот лишь одна история со съемочной площадки «Ленина в 1918 году»:
«Борис Васильевич Щукин — скромнейший человек и великий актер, — пишет Плятт. — У него была одна подлежащая утолению потребность: во время киношной колготни выпить стакан хорошо сваренного чая, и поэтому в коридоре, когда снимался Щукин, на плиточке грели чай. И вот как снежный ком стал разрастаться конфликт между пожарной частью и Роммом. Пожарник, увидев плиточку, подходил и ее выключал, Ромм, воровато оглядываясь, улучив момент, под каким-то брезентом ее включал. И оба были правы — пожарник соблюдал правила, Ромм охранял творческое самочувствие Щукина. Конфликт перешел в дирекцию «Мосфильма» — и к высшему пожарному начальству Москвы.
Наступил день, когда стало известно, что высшее пожарное начальство едет на студию «Мосфильм» унимать Ромма.
Вот что рассказывал Михаил Ильич после этого визита: «Я снимаю ответственнейшую сцену, когда Ленин, раненный пулей Каплан, лежит в кровати и стонет, а хирург пытается определить место пули. Щукин, как всегда, репетирует, вызывая невольно слезы и у меня, и у партнеров. Я уже готовился включить мотор, как вдруг слышу по коридору голоса и вижу, что неприятель движется: уже где-то в отдалении павильона заблестели каски, ордена, слышен звон шпор, грозный топот. Я говорю, что делаю минутный перерыв, а потом снова будем снимать. Но тут Щукин взмолился и сказал — снимайте сейчас, потому что я в нерве. Я включаю мотор. Щукин изумительно играет. Затем я командую: «Стоп!» — обращаюсь лицом к пожарному начальству и вижу, что все замерли и на глазах у них слезы. И гремит голос брандмайора: «Кто запретил в этой картине пить чай и греть его в павильоне у Ромма для такого артиста, как Щукин? Немедленно снять запрет!»
О чувстве юмора самого Плятта можно написать двухтомник. Его отмечали все знавшие актера. Юрий Никулин утверждал, что никто не умеет так рассказывать неприличные анекдоты, как Плятт — в очень интеллигентной манере, с его интонацией, мимикой, обаянием. Их так и называли — пляттские анекдоты.
Во время очередной всесоюзной кампании в парикмахерских, банях и ресторанах повесили объявления: «Чаевые оскорбляют достоинство советского человека». Плятт, рассчитываясь с парикмахером и добавив щедрые чаевые, неизменно добавлял: «Обожаю оскорблять достоинство советского человека».
Театральные розыгрыши — отдельный вид искусства, и здесь Ростиславу Яновичу тоже не было равных. «Резвился и я, — признается он сам в мемуарах. — В пьесе «Миллион за улыбку» я из-за кулис сообщал Марецкой: «Омлет готов». Она командовала: «Давай, иначе пережарится!» И вот как-то играли мы этот водевиль не у себя, а в Театре имени Вахтангова. За кулисами я с радостью обнаружил три больших блюда с пельменями (бутафорию из «Стряпухи», вероятно) и, не говоря ни слова про омлет, вынес одно блюдо, водрузил на рояль и ушел. Марецкая проводила меня изумленным взором. А я вернулся и поставил на рояль второе блюдо пельменей, потом — третье. Она выдержала, не расхохоталась. Только когда я в четвертый раз появился, пританцовывая лезгинку, с большим кухонным ножом в зубах, она прыснула и опрометью бросилась в кулису… Только не думайте, что мы испортили спектакль. Доиграли весело и с подъемом, а публика наших проделок не заметила».
Молодой актер Анатолий Адоскин в спектакле «Стакан воды» произносил всего только фразу: «Посланник французского двора — Маркиз де Торси». Плятт, игравший одну из главных ролей, подошел к нему перед самым началом и сказал «участливо»: «Толичка, я вас прошу, только не перепутайте «посланник» и «посранник», «маркиз» и «марксист». «После этих слов я начал еще больше волноваться, — с улыбкой вспоминал Адоскин, — и в результате все, естественно, перепутал. Плятта это очень забавляло».
Ростислав Янович много работал и на радио в разных амплуа — от шумовика и вокалиста до радиоактера в популярнейшем «Театре у микрофона». Сам говорил об этом так: «На радио нет передач безпляттных».
Хватало проделок и во внерабочее время. Они жили в одном доме и близко дружили с Никулиным. Однажды сын последнего забирал отца и Плятта из гостей. Друзья были навеселе. «Иду, веду под руки двух народных артистов СССР и на поводке собачку, — рассказывал Максим Никулин. — Вести трудно, они в кураже, вырываются. Вдруг схватили ограждения, которые ставили на обочине от снега, и перекрыли ими Суворовский бульвар. А сами спрятались за сугробом и хохотали, наблюдая, как машины, доезжая до этого места, разворачивались и ехали обратно».
А как-то, еще по молодости, Плятт на спор купался нагишом под стенами Кремля. Милиционеры забрали его в отделение и составили протокол. Документ о приводе в милицию Ростислав Янович хранил вместе с другими наградами и с удовольствием показывал всем друзьям. А наград у него было — хватило бы на целый творческий коллектив. Плятт — Герой Социалистического Труда, народный артист СССР, лауреат Госпремии, кавалер двух орденов Ленина. И даже почетный ветеран завода и почетный колхозник.
Он умел легко и иронично посмотреть на себя со стороны. Вот так, например, говорил о своем переходе в Театр имени Ленинского комсомола: «В первой роли мне предстояло любить хорошей чистой любовью девушку, любить друга, участвовать в бою с врагами моей Родины и умереть от раны, полученной на боевом посту. Ничем подобным на сцене до этого я не занимался. Обычно я пользовался любовью продажных женщин, отравлял и убивал хороших людей, сводничал, шпионил».
В 1966 году Плятт в составе советской делегации отправился в Лондон. Там в это же время свой новый фильм делал Чарли Чаплин. Воспользовавшись теорией 6 рукопожатий (наш режиссер Валентин Плучек приходился двоюродным братом знаменитому английскому режиссеру Питеру Бруку), Ростислав Янович смог встретиться и познакомиться с Чаплином. «Боже, как он стар!» — первое впечатление советского поклонника от вида сэра Чарльза Спэнсера Чаплина. Совершенно белые волосы, кожа на руках и лице в пятнах пигментации, выцветшие голубые глаза (на экране они кажутся темными). «Одет он был плохо, то есть именно так, как обычно одеваются кинорежиссеры на съемку, и это тоже старило его, создавая впечатление, что человеку уже все равно, как он выглядит. На нем был старый двубортный темно-зеленый в белую полоску костюм, черная рубашка и сильно заношенные замшевые туфли».
Вот к гостям из СССР вышла Софи Лорен, тоже бывшая на студии в тот день: «Надо сказать, впечатляет! Она — личность. И дело не в сексе — сильном ее качестве, а во всем, из чего составляется женщина: как смотрит, как движется, как причесана, в тембре голоса, наконец, какие у нее глаза… Я так и не понял, какие у нее глаза, показалось, «пумьи» — хищные, желтые, как у пумы. Нас умилило, что она была в тапочках». А вот Марлон Брандо: «Хм, а в чем его «первость»? Ведь он тогда считался актером номер один. На вид — ординарный молодой человек с приятным лицом, прочно скроенный. Но когда мне любезно прислали фото наших встреч, я обнаружил на лице Брандо какие-то орлиные глаза, излучавшие мощь, — вот она киногеничность!»
В Лондоне имел место один забавный эпизод. Состоялось открытие парламента и звучала тронная речь королевы Елизаветы Второй. Советские делегаты смотрели ее по телевизору. На следующий день их повезли на экскурсию как раз в парламент. «Еще не были унесены телевизионные камеры, порядок только налаживался, и трон королевы выглядел как-то бесприютно. Я решил его занять. В общей суматохе никто меня не сгонял, и я минут пять сидел на троне английских королей. При желании можно было бы установить, что за последние годы трон хранил отпечатки двух человеческих тел: королевы Елизаветы Второй и моего», — рассказывал ироничный Ростислав Янович.
Он служил в четырех театрах 60 лет, в кино сыграл около полусотни ролей. Но, пожалуй, самая известная роль в его жизни — пастор Шлаг в «17 мгновениях весны». Шлага помнят все, он стал партнером Штирлица и в анекдотах (высшая степень народного признания). Плятт так точно попал в эту роль и запал в сердце миллионам зрителей, потому что, по сути, сыграл самого себя — интеллигента и гуманиста.
Интересная деталь: Плятту-Шлагу пришлось впервые в жизни встать на лыжи. Актер честно признался режиссеру Татьяне Лиозновой, что готов ручаться только за первые пять шагов. Пройдя ровно такое расстояние, он упал. После этого в сценарии появилась новая закадровая фраза: «У Штирлица защемило сердце. Он увидел, что пастор совсем не умеет ходить на лыжах».
Партнер проекта «Гражданин Ростова-на-Дону» — банк «Центр-инвест». Один из лидеров отрасли на Юге России, «Центр-инвест» с 1992 года развивает экономику региона, поддерживает малый бизнес и реализует социально-образовательные программы. В 2014 году при поддержке банка создан первый в России Центр финансовой грамотности. Сейчас их пять: в Ростове-на-Дону, Краснодаре, Таганроге, Волгодонске и Волгограде. Уже более 600 тысяч человек получили бесплатные финансовые консультации. В их числе школьники, студенты, предприниматели, пенсионеры. «Центр-инвест» известен также как учредитель и организатор ежегодного Всероссийского конкурса среди журналистов на соискание премии им. В. В. Смирнова «Поколение S».
