В рамках масштабнейшего тура по регионам Алексей Гуськов привез в Ростов свою новую комедию «Вечная жизнь Александра Христофорова». Нет, он не режиссер картины — всего лишь снялся в главной роли, выступил продюсером и стал одним из сценаристов.
Редактор «Нации» посмотрела фильм, который сам Алексей Гуськов определяет как feel good movie в противовес однодневным «ржакам», и задала звезде несколько вопросов (спасибо «Горизонт Cinema&Emotion» за эту возможность).
— Во-первых, хотела поблагодарить за фильм. Действительно feel good movie с приятным послевкусием.
— Да я знаю, что он заходит. Я волновался на первых региональных премьерах, ох, страшно волновался. Не уходил, стоял в зале, слушал, когда засмеются. Там огромные залы, человек на пятьсот в Южно-Сахалинске и Владивостоке, на семьсот в Хабаровске. Я стоял и слушал. По залу все время проходит легкий смех. Попали, да.
— В этот раз знаете, где громко засмеялись первый раз? «Это что, вино?»
— (Радостно подхватывает) «…Наливали воду. Я свои чудеса пока не контролирую» (герой Гуськова, любитель выпить, играет бога в аттракционе «Вечная жизнь»).
— Вы заявлены как один из сценаристов. Вы впервые выступили в этой роли? За что отвечали в сценарии?
— Вообще-то я заканчивал Высшие курсы режиссеров и сценаристов, мастерскую Валерия Семеновича Фрида, это было очень давно, в 1986-м, никогда не афишировалось. Это ведь все отдельные профессии. Когда меня спрашивают, почему я не стал режиссером… Стать из хорошего актера посредственным режиссером, а примеров тому много, мне не очень хочется. Тем более что я счастливый на встречи человек: я работал с режиссерами ну просто мирового имени — как с зарубежными, так и с российскими. И сценаристы — это тоже отдельный взгляд, другое свойство темперамента. Как у Толстого: «Стал бы писателем, да заднее место устает»… нет, не у Толстого, ну, неважно. Но я действительно в своих продюсерских опытах залезаю туда.
Оксана Фандера и Алексей Гуськов, кадр из фильма «Вечная жизнь Александра Христофорова».
— В сценарий. Залезаю. Я его в принципе стараюсь удержать. Ведь самое сложное, чтобы все эти самолюбия, придумки, все эти идейки, они начинали работать на то, как ты себе это представляешь. Вот поверьте, есть законы, а дальше... Вы когда-нибудь угомонитесь, дорогая (к чужому фотографу)? Защелкайте меня уже, а то я мысль теряю. Как ни странно, да... так вот, удержать все эти таланты и самолюбия, чтобы они стали работать на одну общую идею. Чтобы все друг друга понимали, все договорились. Вот это в принципе моя задача. А вообще мои продюсерские истории начинаются с литературы или с основы, которая меня вдохновляет. В данном случае это был опрос, лет семь назад. Респондентов спросили: «Что бы вы делали, если бы жили вечно?» и «чтобы вы делали, если бы жить вам осталось две недели?» Вот из этого и появилась «Вечная жизнь». Я сам пишу какие-то обрывки, сцены, что-то набрасываю, это все достаточно разрозненно. Потом, когда начинается работа, я говорю: ну, вот как-то так видится, такая вот интонация… А иначе это все звучит по-ресторанному: «Есть заказ». «Есть заказ», и я готов его обслужить. Это называется «чего изволите?» Был такой период в российском кинематографе, когда пришло целое поколение людей из рекламного бизнеса. Они мастеровитые, классные, но что-то пустые картины у них. А потому что: хочешь так? — на тебе так; хочешь эдак? — на тебе эдак. Чего еще изволите? А в искусстве уже было все: количество сюжетов ограничено, кто придумает новый — нобелевскую премию тому. В искусстве было все, кроме нас. Кроме личного участия, понимаете? И я вот той школы воспитанник, стараюсь говорить об этом вслух и увлекать других. Я очень люблю работать с теми, кому 40 лет.
— А что происходит в 40 лет?
— У меня все мое случилось в 40 лет. В 40 лет уже есть ремесло, уже есть накопления, ответственность, есть амбиции — и нет абсолютно боязни. Боязни за что-то браться новое, потому что опыт — это палка о двух концах. Я четко знаю, что вот так не надо делать, а почему не надо? Может, надо попробовать еще раз?
— Вы для фильма «Концерт» учились говорить по-французски, но что еще интереснее, научились дирижировать оркестром.
— Да-а, я уроки брал.
— Чему еще пришлось научиться, готовясь к новым ролям?
— Вот в «Вечной жизни», например, я занимался гладиаторскими боями. Я никогда не брал в руки эту железку — меч и никогда не представлял, что такое надеть кирасу. Когда мы ходим по этим музеям, мы думаем: как же люди в этом жили? Это со стороны. А я это на себя надел и проходил четыре съемочных дня. И я теперь совсем не понимаю, как они в этом прошли весь мир!
— Это тяжело?
— Очень тяжело. Но с другой стороны, ты начинаешь понимать некое совершенство красоты оружия: ведь не зря на этой пластине рельеф, это ведь, в общем, идея первого бронежилета! В римского легионера очень трудно попасть. Куда бы меч ни попадал, он скользит. И все продумано до мелочей. Как-то я спросил специалиста, который занимался реконструкцией на площадке: «А зачем мне ножны? Они же мешают».
— Ножны тоже несут защитную функцию?
— Он меня спросил: «Неужели мешают?» Я говорю: «Ну, по логике-то надо отстегивать». — «А вы попробуйте походить без логики». И я понял: а-а-а, так они защищают левую ногу фактически. Они очень четко прилегают, когда этот ремень весит на кирасе, великая эргономика. И все обретает твои очертания. Сначала дико неудобно — даже кофе попить, но потом ты понимаешь, что оно гнется туда, гнется сюда; этот панцирь — это было удивительное открытие для меня.
— Больно, когда попадают мечом? Не бутафорские бои у вас?
— Ну, нет, вы же слышите, там такой звон железа! Дзинь воу-у-у-у (изображает, как долго длится звук удара). Все по-настоящему. Больно, конечно. Вообще, наверное, красота в дуэли есть определенная. Когда видишь глаза противника. В этом есть некое благородство того времени. Это гораздо гуманнее, чем ракета, прилетевшая с другого континента. Вот сидим мы здесь, и вдруг — бух. И нас нет. Кто это сделал? Человек, нажавший кнопку.
На съемках фильма «Вечная жизнь Александра Христофорова».
— Ненавижу. Все время зовут в передачу, где надо готовить, и я говорю: я ничего не умею, у меня замечательно это делает женский состав.
— В одном своем интервью вы рассуждаете о сложной природе юмора, о том, что все нации смеются по-своему. Над чем сегодня нужно смеяться русским, чтобы наша комедия, что называется, зашла в разных странах?
— Русским не хватает самоиронии. Все наше кино, как они говорят, м-м-м…
— Смертельно серьезно?
— Смертельно серьезно и театрально. Мы никак не можем достигнуть этого среза, когда все происходит в сию минуту, и чуть дообъясняем, чуть дообъясняем. А зритель сейчас привык к такому количеству информации на квадратный сантиметр! Он нажимает на экран и мгновенно выбирает себе нужную новость. Смотрите, как молодые работают с компьютером: это взял, это отбросил, это запомнил. И такое пространство заполнить… Ведь язык меняется. Раньше говорили: один раз в 7 лет язык меняется, думаю, сейчас он меняется с каждым обновлением мобильного устройства. Все ускоряется. И если ты хочешь говорить на современном языке, ты должен это принимать. А если не принимаешь, ты все время такой чуть-чуть дибозабр.
— А если бы вам как сценаристу предложили написать комедию по последним событиям в России, что бы вы выбрали: скандал с дыркой в борту космического корабля — где выясняют, на Земле случайно просверлили или космонавты в космосе; Петров-Боширов и Солсберецкий шпиль или трагикомедию со сбрендившими футболистами Кокориным и Мамаевым?
— (Слушая, вздыхает и грустно улыбается). Я бы написал комедию о тех, кто эти новости так подает. О ваших коллегах. Вот это самое смешное. Когда люди сами не верят в этот абсурд, но начинают работать и уверяются — это самое смешное. Сами эти инфоповоды — это все частности, жвачка. А вот кто это оформляет? Как происходит в человеке трансформация? Как он сам себя обдурил? Вот это действительно интересно.
