Он снимал голливудских звезд, оперных небожителей и политиков первой величины. В прошлом году президент России Владимир Путин подарил книгу с фотографиями Саши Гусова Папе Римскому.
Когда мы готовили это интервью, Саша волновался: «Я боюсь, что вы увлечетесь знаменитостями и совсем не покажете мои уличные фото». Мы сделали над собой усилие — и не увлеклись. Нам это было несложно: в видоискателе Гусова любой прохожий становится звездой.
Поговорили с именитым фотографом о его занятиях во время карантина, самых памятных съемках и о том, насколько вообще фотография нужна людям.
— Саша, где вы сейчас находитесь и чем заняты? — Я сейчас в Лондоне. Так как я член Национального союза журналистов Великобритании и у меня есть соответствующие удостоверение и пропуск, то я имею право снимать, где угодно. Люди исчезли с улиц, поэтому я снимаю пустые улицы.
— Насколько вам интересно снимать пустой город? Все-таки славу вы снискали как портретист.
— Я ожидал, что для меня это будет особый опыт, даже в какой-то мере мне это было интересно. Но это оказалось тяжелым испытанием. Все происходящее я ощущаю как зомбилэнд, апокалипсис.
Во всех моих книгах можно увидеть, что я очень люблю солнце, людей, смех. В моей работе всегда преобладала антропологическая съемка. И вдруг я лишился самого большого и важного.
Кстати, многие фотографы спрашивают меня: «Гусов, слушай, как ты решаешься подходить вплотную к людям и фотографировать их? Ты не боишься жесткой реакции?» Так вот эти самые фотографы и любят снимать пустые улицы. А для меня это вынужденная мера.Как мне раньше в шутку говорила жена: чего ты всегда пыхтишь на людей, вечно кем-то недоволен, это же твой хлеб; если бы их не было вокруг, что бы ты вообще снимал? И вот слова жены оказались пророческими. В последние две недели я хожу, снимаю пустой город — и буквально схожу с ума, очень скучаю по людям.
Да, у меня уже был такой опыт — когда я уезжал в Сахару, Намибию и неделями не видел ни одной живой души. Но то был мой сознательный выбор.
— Как вы думаете, изменит ли как-то нас этот опыт всемирного карантина?
— Думаю, да. Если уж и это ничего не поменяет в нас, то это будет приговор всей цивилизации. Мне кажется, главное, что мы можем вынести из этой истории — люди должны научиться замечать друг друга, помогать. Смотри, сколько сейчас примеров самоотверженной работы врачей, полицейских, волонтеров. Мы должны заниматься глобальным спасением всех нас от таких вот природных катаклизмов, а не убивать друг друга в Сирии, Йемене и прочих горячих точках. Но мы по-прежнему живем не как христиане, а как варвары.— Вопрос о родном для вас Таганроге. То, что из него периодически, как пробка из шампанского, выстреливают большие таланты: Чехов, Раневская, Зиновий Высоковский, если говорить о нашем времени, Павел Деревянко, Рома Зверь, вы, наконец, — почему так происходит? Это благодаря тому, что все вы таганрожцы, или, наоборот, вопреки, и Таганрог — все-таки провинция, иногда родящая исключения из правил?
— Это «благодаря тому…». Существует такая вещь, как магия раскованного южного человека. В южном городе само отношение к жизни особенное. Здесь люди изначально эмоционально отзывчивые, теплые, веселые, гедонисты. Все-таки эта земля, море и солнце делают свое дело — выплавляют неповторимый характер. А во мне в придачу ко всему течет еще и осетинская кровь, которая дает о себе знать.
Юг и Север — всегда антиподы. Разве можно сравнить итальянцев и шведов, к примеру? Посмотри на людей в фильмах Бергмана, фон Триера. Какие они? Постоянные темные самоискания, депрессия, сдержанность, скудость в эмоциях. Суровая природа и редкое солнце оставляют свой отпечаток на людях.— В одном своем интервью вы признались, что врать и фотографировать научились одновременно.
— (Смеется.) Да, так получилось, что родители отправляли меня на лето в семью тети, которая была замужем за известным в Таганроге фотографом Валерием Морозовым. Он снимал выпускные классы, детские сады. А так как он был мужчиной интересным, на него обращали внимание учительницы и воспитательницы. Дядя давал мне задание: я должен был проявить столько-то пленок и получить за это гонорар, — а сам он в это время мог заниматься своими делами. Когда звонила тетя и просила его к телефону, я прикрывал дядю, придумывал причины, по которым он не может подойти сию секунду.
Вот так, понемногу, я постигал азы фотографии и лжи во спасение. Много лет спустя мне это аукнулось. Я уже был известным фотографом, и обо мне в Лондоне сняли передачу, в которой я рассказал эту историю.
Ну, и представь себе: дядя Валера с женой сидят у себя на диване в Таганроге и смотрят эту передачу о любимом племяннике! Дяде влетело по первое число, но он все-таки смог выкрутиться — правдоподобно доказал, что я все это придумал ради паблисити.
— По вашей биографии можно писать авантюрный роман. В 1988 году вы уезжаете в Лондон, работаете официантом, подмастерьем в фотомастерской. А в 1992-м попадаете за кулисы Альберт-холла, когда там выступает наш Большой театр, и умудряетесь убедить всех, что вы известный фотограф.
— В первый раз Юрий Григорович (главный балетмейстер Большого театра в то время. — «Нация») мне отказал, но я все же сумел растопить его сердце удачным снимком Галины Улановой. Мне был дан зеленый свет, и на протяжении месяца я тенью следовал за балетной труппой. После публикации этих снимков в статусном British Journal of Photography предложения о работе посыпались на меня, как из рога изобилия.— Вы снимали множество знаменитостей. Какая из съемок запомнилась больше других?
— Одной из самых забавных историй я считаю работу с Андреа Бочелли. Я попросил его попозировать, сказал буквально: «Ну-ка, сделайте мне глазки». Естественно, это была просто шутливая фраза, чтобы раскрепостить оперную знаменитость. Но, когда я произнес ее, в то же мгновение понял, как я вляпался. К моему счастью, он отреагировал абсолютно спокойно, будто ничего и не было. (Андреа Бочелли еще в детстве полностью ослеп. — «Нация».)
— А съемка английской королевы?
— Королева Елизавета попала в объектив моей камеры, когда я снимал концерт Юрия Башмета в Музыкальной академии. После концерта за кулисами королева жала руки собравшимся и задержалась неожиданно для всех только возле Башмета.
Оказывается, он отлично знал, чем заинтересовать королеву — ну, конечно же, лошадьми, ее любимой темой. А я воспользовался случаем и снимал их минут десять.— Вообще насколько сложнее снимать селебрити, чем простых смертных?
— Мне этот вопрос, как ты сама понимаешь, задают постоянно. Господи, да все эти великие — такие же люди, как и мы! Вот, например, в 1993 году я начал снимать молодых голливудских звезд: Джуда Лоу, Юэна Макгрегора, Минни Драйвер. Мы гуляли с ними, общались спокойно, на равных. Макгрегор, зная, что я русский, пришел ко мне с бутылкой водки.Понимаешь, когда люди говорят «звезда», они сами ставят себя в неравное положение, делают себя ниже этих звезд. Поверь мне, все люди живут одинаковыми вещами. В каждом из нас есть и принц, и нищий. Тут важно понять, что любой человек будет великим или простым только потому, что ты так к нему относишься.— То есть для вас нет разницы, кто перед вашей камерой: первое лицо государства или обычный прохожий?
— Главное не кто мой герой, а каким в итоге получится снимок. Например, снять беззубого мавританца в песках так, чтобы передать его характер — вот это и есть самый настоящий masterpiece, произведение искусства.
Меня уже не привлекает портретная съемка, я отошел от нее. Мне скучно снимать артистов, звезд — в общем-то, персонажей предсказуемых. Я занимаюсь репортажной съемкой.
Мне очень нравится фраза Хичкока — «в игровом кино режиссер — это Бог, а в документальном Бог — режиссер».
Бог, удача, счастливый случай, и это все мне безумно интересно. Съемка на улице — это как игра в рулетку, неизвестно, что ждет тебя за углом. Моя задача — вовремя увидеть, ухватить и заснять.— Вспомните съемку, которая не получилась.
— Да, были проекты, которые я очень хотел осуществить, но не вышло. Например, книга о вооруженных силах Великобритании или проект о борцах сумо… Вообще этот вопрос — получилось-не получилось — можно рассматривать гораздо шире.
Когда работаешь с клиентом, иногда возникает внутренний конфликт. Клиент видит одно, а я вижу другое. Например, человек говорит, что у него вот эта сторона рабочая, а эта нерабочая, что его лучше снимать так, а не эдак. И в такие моменты я начинаю беситься. Говорю, ок, я буду снимать так, как вы хотите, но только потом не предъявляйте никаких претензий. Это людей, конечно, сразу отрезвляет, и они соглашаются на то, что предлагаю я.
Бывало и так, что какая-то съемка мне не нравилась, а клиент считал ее удачной. Но дело ведь в том, что я всегда снимаю для себя. И у меня могут быть сомнения, даже если заказчик доволен.
Признаюсь, если бы мне даже не платили, я все равно бы занимался фотографией. Я вхожу в тот один процент счастливчиков, которые зарабатывают на жизнь любимым делом.— Как вам работается с режиссером Кончаловским? Какой он на съемочной площадке и в жизни?
— Андрей Кончаловский — мыслитель, философ, рассказчик, помимо того, что он великий режиссер. Его новый фильм о подавлении восстания в Новочеркасске будет уже третьим проектом, на котором мы сотрудничаем. До этого я как фотограф работал на съемочных площадках его фильмов «Белые ночи почтальона Алексея Тряпицына» и «Грех». Мы познакомились в 2007 году, когда я снимал Юлию Высоцкую. Знакомство переросло в совместную работу.— Что вы не стали бы снимать ни за какие гонорары? Быть может, сцену смертной казни, физических мучений человека…
— О, мы подошли к черте этических и моральных ограничений человека с камерой. Мне трудно сказать что-то новое на эту тему, особенно после замечательных работ по истории и философии фотографии Екатерины Васильевой и Сьюзен Зонтаг.
Но если уж нужно что-то сказать — мне кажется, что, снимая человеческие мучения, вы поступаете благороднее и честнее, чем, когда за большие гонорары делаете гламурно-фальшивую рекламу — настоящую помойку в визуальном смысле. И вообще, человеческие страдания, запечатленные на пленку, иногда способны что-то поменять в нас.
— Если в веках можно будет сохранить только одно фото Саши Гусова, какое фото это будет?
— Я не настолько тщеславный, чтобы думать об этом. Моя проблема в том, что я охватываю слишком много: это и балет, и уличная фотография, и репортажи, и портрет. И это мешает мне сконцентрироваться по-настоящему на чем-то одном.
Моя история началась с Большого театра. Это сформировало меня здесь, на Западе, как фотохудожника. И в этой балетной истории очень много дорогих и памятных мне фотографий: и моя курящая балерина, и летящий над Марией Быловой Александр Ветров в балете «Спартак».Или портрет моей жены Ани в шляпке Филипа Трейси (современный ирландский модельер-шляпник. — «Нация»), эта линия шеи, губы… Аня — балерина, и я встретил ее, когда стоял на распутье; я вел тогда шальную жизнь, и можно сказать, что она спасла меня. Я тогда часто захаживал в магазин моего соседа Трейси и снимал моделей в его шляпах. И вот один из самых дорогих мне снимков — портрет моей Анечки. Его, кстати, напечатали в известных профессиональных журналах.
Вот скажи, как можно из этого выбрать?Еще одна линия — фотографии, которые я сделал во время поездки в Сирию в 2003 году. А есть у меня и индийские фотографии. Улицы, люди, цивилизация и пустыня — все это часть моей жизни.
— Сейчас много высказываний в соцсетях, мол, пандемия показала нам, что врачи ценнее футболистов, и вообще человечеству нужны не буквочки и картинки, а санитайзеры и хлеб. Что вы ответите на такие заявления — что фотография не так уж и нужна человеку?
— Фотография не так уж и нужна?! Фотография уникальна, так как она разрушает линейность времени и позволяет нам увидеть прошлое, будущее и «сейчас» единым моментом, как пишет замечательный фотограф Екатерина Васильева.
За 150 лет с момента своего появления фотография вторглась во все сферы человеческого бытия. Мы верим только тому, что видим на фотокарточке. Как говорится, если ты не видел этого на фотографии, значит, это не существует!Ну, а что касается вопроса, кто сейчас ценнее: врачи или футболисты, — давайте не будем впадать в крайности и сравнивать несравнимое. Смотря, какие врачи и какие футболисты… Не думаю, что коронавирус убьет фотографию, и человечество забудет о ней. Главное мы уже сделали, остальное — пустая болтовня.