Худрук МХТ имени Чехова, народный артист СССР Олег Табаков — счастливейший из родителей. Радость отцовства он прочувствовал в самых разных возрастах: сын Антон родился в 1960 году, дочка Саша — в 66-м, Павел — в 95-м, Маша — в 2006-м.
Мы поговорили с Олегом Павловичем о самых ярких воспоминаниях его детства, среди которых, например, сеансы по прерыванию запоев, а также о разнице в воспитании девочек и мальчиков.
— Олег Павлович, я хотел бы поговорить с вами о детстве…
— Неожиданно. Давай поговорим…
— Вам вообще детство вспоминается временами или оно в памяти отодвинуто на самую дальнюю периферию?
— Ну, а как же! С детством самые яркие впечатления связаны. Я провинциал. Родился в Саратове. Жили мы в коммуналке на втором этаже дома доктора Бродта. После революции дом, естественно, национализировали. Просторные залы дворянского особняка поделили перегородками на комнатушки и в целях уплотнения густо населили работягами, деклассированными люмпенами, инженерами, босяками и так далее.
Наша коммуналка состояла из семи квартир. Соседей было полно. Но мой живой интерес вызывала комната, где жили дядя Володя Кац со своей женой Марией Николаевной (Колавной). Он был известным в городе психиатром.
И вел прием на дому. Колдовал над элитой саратовского облисполкома — людьми сильно пьющими, запойными. Я залезал под кровать и подслушивал, как он говорил, громыхая страшными психотерапевтическими интонациями: «Вы перестанете пить от первого стакана, от первой рюмки водки…»
«Маш, что случилось?» И она многозначительно протяжно говорит: «Жук умер. Надо хоронить».
Меня так и подмывало посмотреть, движется этот стакан под волшебным взглядом дяди Володи или нет, но обнаруживать свое присутствие было бы недальновидно. Как только пациенты из комнаты выходили, дядя Володя преображался, тут же начинал ворковать с женой тоненьким голоском: «Мусенька, Мусенька! Твой котик ждет компотик!»
Я выползал из-под дивана и, окрыленный новым «медицинским опытом», мчался в свою комнату.
— Вы жили в тесноте?
— По сравнению с другими — не очень. Мама владела огромной комнатой в сорок пять метров. Там жили мама, я и ее дочь от первого брака Мирра (на восемь лет меня старше). А отцу по стечению обстоятельств удалось заполучить двадцатиметровую комнату за стеной. Там жила еще и баба Оля. Входы в родительские квартиры были через разные подъезды, поэтому их комнаты сообщались… через книжный шкаф. На верхних полках стояли книги, а внизу была дыра, через которую я свободно ходил из комнаты в комнату. Я был таким баловнем — вел себя, как хотел.
— Вас часто наказывали?
— Нет, очень редко. Ну, разве что иногда отец мог поднять на меня руку, но в ту же секунду появлялась моя заступница — баба Оля и выходила на «линию огня».
— А чем пугали в детстве?
— Меня почему-то очень манило пространство под лестницей в подъезде. Быть может, потому, что летом в Саратове очень жарко, а там было прохладно. Бабушка Оля постоянно твердила: «Леленька, нельзя выходить из дома, когда темно. Там шпана под лестницей». Шпаны, конечно, у нас в доме не водилось. Иногда жена не пускала пьяного соседа домой, и он ночевал там. Отчетливо помню, как позже уже сам говорил кому-то из приятелей: «Туда низя, там сапана под лестницей».
— Чего из саратовского детства вам не хватает сейчас?
— Я тебе так скажу: когда человек достигает определенного возраста и врачи начинают запрещать сладкое, соленое, кислое, горькое, жареное, жирное, то понимаешь, как многого тебе не хватает. Это если говорить о еде…
Обжорой и сластеной я был жутким. Однажды отец, приходивший домой очень поздно, вывалил из своего институтского портфеля огромный ворох леденцов. И для того, чтобы мы с Миррой активнее их поглощали, налил в блюдечко воды, куда леденцы опускались, а затем усердно облизывались. Очевидно, собственной слюны для должной интенсивности процесса не хватало.
— Но ведь не только сладости вспоминаются…
— А ка-а-а-к же! Сейчас по прошествии стольких лет кажется, что все детство состоит из праздников. Возраст четырех-пяти лет, перед войной. Новый год. Я болею коклюшем, но страданий особых не испытываю, мне дают удивительно вкусную и сладкую вишневую настойку. Долгое время встреча Нового года была просто-напросто запрещена в Советском Союзе, но вдруг тогда, в 1939-м, — разрешили. Фантастическое впечатление от появившегося в комнате душистого и нарядного дерева. Елочные игрушки тогда в магазине не продавались, и вот отец взял и выдул их из стекла сам, со своими золотыми руками и талантом. А моя тетя Шурочка клеила игрушки из бумаги, а потом раскрашивала. Все безоблачные радости кончились в июне 41-го. Началась совсем иная жизнь.
— Тут детство и кончилось?
— Не могу так сказать. Оно стало другим, но не кончилось… А вот когда кончилось? Трудный вопрос… Наверное, когда в 1945 году умерла моя верная заступница, любимая бабушка Оля. Мы с мамой и Миррой жили тогда в маленьком прикаспийском городке Эльтон. И вот, узнав о смерти бабы Оли, отправились домой на похороны на перекладных, на попутках. Детская психика жесткая по своей сути. Ребенок не понимает, что такое смерть, хоть смерть и глядела тогда отовсюду. Вот и я испытывал незамысловатое детское счастье, что еду, наконец, из деревенского, скучного Эльтона в мой любимый огромный Саратов. Мы сильно опаздывали. В суете и спешке даже взрослый человек отвлекается от горя. Успели к выносу тела из дому, и меня сходу усадили в кузов «полуторки», возле гроба. Все вокруг причитали, какой я несчастный, и я понимал, что надо как-то выражать скорбь, супить брови, морщить лицо… Но заплакать тогда я так и не смог. Сколько раз много позже, уже будучи целиком в профессии, я оказывался в противоположной ситуации: реветь хочется белугой, а надо прыгать кузнечиком. И ведь прыгаешь, улыбаешься, давишь свою боль.
— Сейчас, глядя на своих детей, себя узнаете?
— Они другие, и в то же время… узнаю, конечно. Только не того Лелика Табакова, а себя нынешнего. Мы были у друзей на даче. Маше годика четыре. Я смотрю — она в землю уставилась и что-то внимательно там изучает. Подхожу: «Маш, что случилось?» И она многозначительно, протяжно говорит: «Жук умер. Надо хоронить». Моя жена Марина обожает эту историю. Ей кажется, что Маша с этим жуком — точно, как папа.
— То есть такой же организатор, вершитель судеб.
— Да, да… Вообще у нее актерская природа, ну что ты! Там столько всего намешано. И, к тому же, она очень находчивая. Недавно мама купила ей новые ботинки. Я говорю: «Маша, какие у тебя ботинки! В них можно прям по Красной площади маршировать». Она серьезно на меня посмотрела: «Зачем по площади? Лучше по красной дорожке».
А одно время я постоянно донимал ее жалобой: «Ну, Маш, куда ты меня тащишь? У тебя папа — старый человек. Ему тяжело бегать». Она остановилась и строго сказала: «Папа, ты не старый. Ты новый».
— А Павел?
— Он другой. Терпимость и системность в нем от Марины. А все остальное, касающееся энергетического ресурса, разнообразия и изобретательности в достижении цели, которую он ставит перед собой, — это от меня. Уже лет в семь (сейчас ему двадцать один) Павлик прекрасно знал, на какие кнопки надо нажимать, чтобы чего-то добиться от человека. И иногда такие рулады извлекал из своей неокрепшей души, что я думал: «О-о-о…» Бульдозерность в достижении цели — моя, а склонность сгущать, драматизировать события — это от мамы. Так распорядилась природа.
— Я знаю такую историю… Однажды в МХТ намечалось серьезное совещание, но вы, извинившись перед всеми, уехали домой, потому что обещали дочке быть дома в 8 часов и посмотреть с ней мультфильм…
— А как иначе! Нельзя врать своему ребенку. Это дело такое. Мои родители иногда подводили меня, чем наносили незаживающую рану. Я решил об этом не забывать, и потому, если пообещал ребенку, то обещания свои выполняю. Мне кажется, в этом один из главных секретов воспитания.
— А есть разница между воспитанием дочки и сына?
— Никакой. Общайся на равных. Подавай личный пример. Вот и все.
— Несколько лет назад Павел в одном из ранних своих интервью сказал, что многое понял про то, как устроено общество, благодаря тому, что каждый день на кухне слышит, как вы комментируете телевизор…
— Просто я иногда комментирую меру идиотизма, показываемого в ящике. Кстати, в свое время это помогло ограждать Павла от жутких передач криминального характера, например. Хотя я вполне допускаю, что это происходило до той поры, пока я не уходил, а потом, возможно, он продолжал это порочное занятие. Вместе с тем он с юности стал ходить в наш театр…
— После спектакля обменивались впечатлениями?
— Он суров. Я пару раз пытался задать вопрос: «Ну что, как тебе?» Он отвечал примерно так: «Неплохо». После этого второй вопрос задавать уже не хотелось.
— Вы добрый папа или строгий?
— Ну, старик, это вопрос не ко мне…
— А если говорить о детях шире… Вы не только отец, но и директор колледжа Олега Табакова, куда принимают совсем юных ребят. Вам ведь приходилось задумываться о безопасности детей. Что надо сделать в России безотлагательно, прямо сейчас, чтобы дети не становились жертвами преступлений взрослых?
— В глобальном плане законами здесь не поможешь. В последние несколько лет Госдума принимает по несколько сотен законов в год. Разве что-нибудь изменилось в обществе? Мы станем терпимее, справедливей друг к другу (и, прежде всего, к своим детям!), только если мы сами будем хорошо развиты духовно. А для этого нужно развивать культуру. Не призывать режиссеров к суду, не ходить с хоругвями перед театром, не вводить цензуру и не устраивать истерик вокруг современного искусства, а выделять деньги на строительство новых театров в регионах, на постановку спектаклей, на эксперименты молодых режиссеров, на развитие библиотек…
Жаль только жить в эту пору прекрасную… Иными словами, пока у нас культура финансируется по остаточному принципу, серьезных подвижек, к сожалению, не произойдет.
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ: «Дети пишут Богу»
