«Шолохов даже забывал про некоторых персонажей: куда делся, непонятно. Но это забывчивость великого человека»

В честь 120-летия со дня рождения великого донского писателя мы при поддержке Президентского фонда культурных инициатив создаем проект «Шолохов рядом». Наш собеседник, главный режиссер ростовского театра драмы имени Горького Геннадий Шапошников, уже рассказал, как пришел к постановке «Тихого Дона». Теперь же сообща мы пытаемся высчитать приемлемый хронометраж спектакля для зрителей, привыкших к одноминутным видеороликам.

— Вы выделяете Шолохова из массы советских писателей?
— Да, выделяю. Шолохов стоит в ряду очень высоких вершин. И даже не в ряду советских, а в ряду главных русских писателей. Рядом с Толстым. Любую строчку у Шолохова читаешь — боже, как это емко, как вкусно!

— А диалектизмы в «Тихом Доне» в таком огромном количестве вам не мешали?
— Да боже сохрани. Они же понятны все. И потом это часть стиля.
Меня так изумляют все эти пересуды, будто роман написал не он. Это такая грязь и вранье. А другое — он? Или вообще все, что из-под его пера вышло, откуда-то взял? Ведь виден стиль. Любое произведение Шолохова возьми и «Тихий Дон» открой — образность одна и та же. А «Они сражались за Родину»? Там масштаб другой, но стиль — его же никуда не денешь. Шолохов — это глыба, глыба! И когда тебе в руки попадает глыба, ты сам становишься выше. Когда ты заходишь в произведения Шекспира или Шолохова, Толстого, Достоевского, то выходишь уже другим.

— Но не давит глыба своим весом и величием? Нестрашно было браться?
— Если глыба давит, значит, я думаю о славе, о том, как буду выглядеть, что скажут. Но мне это все равно. Я знаю, что соприкоснусь с таким, что сделает меня и зрителя внутренне богаче. И когда мне говорят: а что вы современное не ставите? Ну-у...

— Но вы поставили «Последний срок» Распутина в Иркутске в 2008 году. И его оценка дорогого стоит: «Лучшая постановка моей прозы из всех тех, что мне приходилось видеть. Эта постановка превосходит авторское представление, она получилась красивее, интереснее, значительнее».
— Скажу без ложной скромности, так оно и есть. Даже великие писатели делали неудачные попытки, не понимая ничего в театре.
Вот Шолохов не писал пьес, понимал, как это сложно переносить на сцену. Исчезнет вся авторская вязь слов. Ведь драматургия это что? Эта реплика ваша, эта моя. Две точки и все.
И если Шолохов это понимал, то Распутин нет. И когда его просили написать инсценировку, он ее честно писал. Очень хороший человек был.— Вам довелось лично общаться с Валентином Григорьевичем? Что так зацепило его в вашем спектакле?
— Впоследствии хорошо общались. А сначала не сложилось. Одни люди его слова мне передали, другие — мои слова ему. Я говорил, что если человек ничего не понимает в театре, лучше бы он сюда не ходил. А обо мне ему сказали, что режиссер любит выжимать аплодисменты в финале. Но это просто люди аплодируют, а не я выжимаю. В общем, возникла трещина.

— Не самое удачное начало работы, конечно.
— Очень неудачное. Да и ставил сначала другой режиссер. Но когда у него не получилось, а до премьеры осталось меньше двух недель, мне пришлось внедриться в эту историю.
Мне дали инсценировку, которую Распутин записал когда-то для МХАТа, ее даже поставили. Он записал своим голосом некий пролог. Я слушаю и думаю: что это?! Шорохи и невнятные слова. Читаю повесть. И вдруг понимаю, что он изуродовал собственное произведение.
И мы сделали все по-распутински. Сделали две сцены, смешные, у которых в его инсценировке пропадал весь юмор. А мы вернули. Мне даже пришлось придумать и ввести новую героиню — Таньчору, чтобы возник диалог матери и дочки.

— То есть вы еще и как драматург выступили.
— Да я всегда выступаю как драматург. Мне иногда нужно сместить акценты. И поэтому я очень вольно поступаю со всеми авторами. А каждый автор, он за строчку свою очень трясется. Сколько у меня было этих стычек...— Автор вероятно считает, что это неуважение.
— Да, он считает, что это неуважение — не понимая природы театра. А Распутин в итоге увидел, что его литература вдруг обрела плоть и кровь, но осталась тем же, что он писал. Это было живое, происходило здесь и сейчас.
Потом я еще ставил его «Прощание с Матёрой». Но автора уже с нами не было.
Я вообще себя специалистом по классике считаю. Но Шолохов выбивается даже из этого ряда. Эта книга была откровением. А писал он ее как сериал — в «Роман-газету». Поэтому иногда даже что-то терял. Например, у Петра и Дарьи Мелеховых был сын. Потом его вдруг не стало и непонятно, где он. Автор забыл про него. Это забывчивость великого человека.
Но главное в том, что это было откровение длиной в 15 лет, столько он писал роман. Немыслимо! Но это есть, это «Тихий Дон».
А Распутин? Ему было 35 лет, когда он писал «Последний срок». Заперся в бане, сидел там и на полене писал. Всего за месяц! Это значит, что в него что-то входило сверху, а он записывал. Меня спросил как-то критик маститый: вы так молоды, как вы сделали такой спектакль? В смысле молод? Мне 45 тогда было. Я старше автора на 10 лет. Я что-то про жизнь знаю. А он откуда знал в 35 лет?

— Шолохову было вообще 20 лет, когда он начал «Тихий Дон».
— Это и значит, что есть какая-то связь мистическая с космосом. А писатель, драматург, режиссер — мы проводники просто. Не надо пыжиться. Надо только настроиться на эту волну. И Бог тебе даст это. Не нужно удивлять. Знаете, как у Дикого (Алексея, главного режиссера БДТ в 1930-х годах. — Авт.) — «чем удивлять будем?». Меня эта реплика бесит. Все стараются удивлять. А мы ничем не будем удивлять. Это основа: надо самому удивиться, читая автора, а потом и зритель удивится вслед с тобой. Вот и все. Наша кухня очень простая.

— В 2023 году вы поставили спектакль «Платов». Какой период жизни вы взяли за основу? Какие события?
— А вы не видели? Надо посмотреть. Там вся жизнь, не конкретные эпизоды. И там есть ход, которым я не первый раз пользуюсь: это фигура, которая по сути допрашивает главного героя. У меня получилась целая трилогия: «Колчак» в Иркутске, «Смута» в Нижнем Новгороде и «Платов» в Ростове. Такая фигура есть в каждом спектакле. В «Колчаке» это просто Она. В «Смуте» — Та, что обрывает цепи. А в «Платове» — Та, что останавливает время.
И вот Та, что останавливает время, вправе спросить смертного, как он жизнь прожил. И предложить ему другую жизнь, если он согласится. В конце он отказывается от предложения менять что-либо. Вот такая у нас структура. Я начинаю с рождения и заканчиваю последним его словом. Ну, поскольку пьесы такой не было, пришлось ее написать.— Как вы думаете, чем сегодня можно привлечь в театр новые поколения: зумеров и альфа, которые привыкли к одноминутным видео?
— Да у меня студенты такие же (Геннадий Викторович — худрук актерско-режиссерского курса в Театральном институте имени Щукина. — Авт.). А молодые выпускники, с которыми я ставил Достоевского? Они плакали: не понимали, что там у Федора Михайловича написано. «Я маленький медвежонок с маленьким мозгом, длинные слова меня только расстраивают». И приходилось это все расшифровывать терпеливо. Но когда человек понимает, о чем говорит, все сразу меняется. Это что касается профессии. А что касается зрителей — такая профессия тоже есть — молодежь смотрит этот спектакль («Карамазовы» в московском Театре на Покровке. — Авт.). Он не короткий, но и не длинный. Одно действие идет час.

— А ваш «Тихий Дон» — это уже три часа.
— Меньше никак. Он был даже больше. Каждое действие по два часа, потом я час отрезал.

— Наверное было очень трудно — по живому резать.
— По живому, конечно. Они что, плохо играли? Нет. Какое бы напряжение не было на сцене, есть биологические законы: зритель просто не высидит. Поэтому все эксперименты, даже великих мастеров, обречены. Я у Додина (Льва, худрука МДТ в Петербурге, народного артиста РФ. — Авт.) «Бесов» смотрел. Девять часов спектакль! Три часа каждое действие, два антракта по часу. Утром началось, вечером закончили. И если бы не кастрюля котлет и две бутылки коньяка, которые были у нас в машине, я бы это зрелище не выдержал никогда. Потому что это невозможно. Теряешь всякую нить. Нельзя ставить задачу — взять и реализовать весь роман на сцене. Он уже реализован. Писателем.
Если ты не можешь выразить мысль за 3 часа, то за 9 не сможешь тем более. У Григория Козлова в театре «Мастерская» в Петербурге «Тихий Дон» идет 8 часов. Ну, Козлов другие задачи ставил. Там больше ученическая история, для молодых артистов...
Не надо на этих поколениях крест ставить. Всегда есть те, кто ходит в театр. Обычно это 3-5% от населения любого города. Они могут и Тик-ток смотреть, и понять глубокую мысль. И я рад, когда они на «Платове» не в телефон смотрят, а на сцену.
Дело в том, что чем раньше приходит человек в театр, тем больше вероятность, что он будет и дальше ходить. И станет его величеством зрителем. Вот наша задача. Даже самый маленький зритель должен этот «ожог» красоты получить. И еще один, и еще. Поэтому мы и сказки делаем.
Вообще, сколько я себя помню, столько и говорят о кризисе театра. Ну чудесно. Значит, это одна из его особенностей — перманентно пребывать в кризисе. Но сегодня другая история. Всплеск интереса к театру. А это говорит о развитии самосознания нации.— Не думали еще что-то из Шолохова поставить?
— Думаю. И уже читаю эту вещь. Но что — пока не скажу.