«Серебренников не любил «Пекин Роу-Роу». И пить с нами у него времени не было»
Люди

«Серебренников не любил «Пекин Роу-Роу». И пить с нами у него времени не было»

Архитектор Мосин взял интервью у музыканта Келешьяна.

А было так: после публикации интервью Шыма из «Касты» с владельцем кафе Setter’s в редакцию позвонил известный ростовский архитектор Анатолий Мосин (известен, например, тем, что недавно обновил Большую Садовую). Позвонил и сказал: «Спасибо, мне очень понравилась ваша идея — когда это не классическое интервью, а просто беседа двух старых приятелей. Я хочу предложить вам такой разговор с Димой Келешьяном. О рок-н-ролле в Ростове, группе «Пекин Роу-Роу» и о том, что с ними стало».
Анатолий Викторович, Дмитрий Григорьевич, мы все внимание.
Анатолий Мосин и Дмитрий Келешьян.
Анатолий Мосин и Дмитрий Келешьян.
— Ты «Лето» уже посмотрел?
— Нет, фильм не смотрел, только тизер. Но что-то у меня екнуло. Рома Зверь поет песню Майка: «Лето! Штаны истерты, как монета…». Помню, эта песня в середине 1980-х неслась отовсюду; ну, понятно, «отовсюду» в узких кругах. Здорово, что благодаря Кире (Кириллу Серебренникову) многие сейчас узнали, кто такой Майк Науменко.
Кстати, Роман хорошо спел: скопировал Майка, его интонации. Песню грамотно свели: слышно, что голос Зверя оттюнили, подправили все неточности, а подпевку — «шу-у-у-ба-а-а-ду-у-у» — не стали, девушки поют специально нестроенно, как будто живьем.

— Насколько Серебренников (режиссер нескольких клипов «Пекин Роу-Роу») был вхож в вашу тусовку? Водку пил с вами?
— Он в то время, в 80-е, не жил так, как мы. Когда с нами познакомился, он был совсем юный: мне было 25, а ему чуть больше 20. Конечно, с восхищением смотрел на нашу тусовку. Тима (Сергей Тимофеев, художник, лидер ростовской группы «Пекин Роу-Роу») был для него ярким, блестящим, как и вся эта музыка. Но на самом деле Кира не любил наш рок-н-ролл. Он сам говорил: «Мне не нравится». Думаю, просто понимал, что это для него может быть хорошим партнерством. Серебренников не видел никого в Ростове, кто был бы таким же фееричным, талантливым. Для него это все было материалом. А теперь, в «Лете», он вернулся к этому, чтобы, так сказать, закрыть тему. Еще понял, что вся эта история будет интересна широкой публике. Тем более, выбрал одним из персонажей Цоя — музыканта самобытного, впечатавшегося в подкорку. Это топ, это кассово.

…Кире тогда, в молодости, нравились Ионеско и Сартр, необычное изобразительное искусство. Он занимался авангардным театром, что-то делал в своем университете. Он не мог позволить себе с нами пить, потому что пахал все время.

Я с Серебренниковым давно не встречался. В последний раз мы разговаривали в 2005-м или 2006 году. Я ему позвонил — спросить совета; я тогда хотел делать культурный журнал в Москве, у меня инвесторы были. Но Кира отнесся к этому холодно, сказал, что у него хлопот невпроворот. Говорю же: ему не нравилась эта музыка, он жил другим, и мы с ним никогда не были близки. Кира для меня всегда был, как с Луны.
Сергей Тимофеев (в центре), запись в студии, 1992 год.
Сергей Тимофеев (в центре), запись в студии, 1992 год.
— Википедия сообщает, что название «Пекин Роу-Роу» придумали Келешьян с Тимофеевым. Что оно означает все-таки?
— Название придумал я. Группа возникла в 1988 году, через год после армии. И так получилось, что, как только Тима основал группу, он попал с гепатитом в больницу, а нас пригласили чуть ли не на первый тогда фестиваль ростовской рок-музыки, в РИИЖТе. Туда очень тщательно отбирали, желающих было много. Были какие-то ансамбли, кабацкие, филармонические, но рок мало кто понимал.

В общем, мы очень хотели участвовать в фестивале. Свою программу жюри мы показывали без Тимы: я был тогда за него. И мне надо было залитовать тексты: получить специальную печать, что наши песни можно исполнять публично. И я поехал литовать. На троллейбусе, на Сельмаш, в какой-то там комитет комсомола. Еду, и вдруг меня прошиб холодный пот: а названия-то у группы нет!

У нас была песенка с такой строчкой: «Роу-роу, роу-роу, в небе самолет!». Присказку «роу», думаю, Тима взял из названия группы Skid Row. В троллейбусе я читал газету, там была заметка, что через Ростов проходит ралли, кажется, из Парижа до Пекина. Я подумал: классно, Пекин, далекий и загадочный. Ну, и у меня в голове все это крутилось: Ростов, Пекин, «роу». А потом выскочило — «Пекин Роу-Роу»! Когда я залитовал тексты, принес их ребятам, Гоше (поэт Игорь Буренин, тесно общался с художниками ростовского товарищества «Искусство или смерть») и Тиме, и озвучил наше название. Они мне: «Что за идиотское название, а?». Но потом поняли, что это круто и круче быть не может. Это как в мантре: ничего не понятно, но энергия прет.
«Серебренников не любил «Пекин Роу-Роу». И пить с нами у него времени не было»
— Да, тогда названия у всех были довольно натужные, «Театр Менестрелей», например. И вы сильно отличались.
— Да, еще были «День и ночь», «Третий этаж», «Абонент 09»… Много было, уже и не помню.

— Насколько «Пекин Роу-Роу» был моден в Ростове?
— Конечно, у нас были поклонники и поклонницы. Это были студенты, художники из товарищества «Искусство или смерть». Но даже для них, для Авдюши (Авдей Тер-Оганьян, основатель товарищества, художник-акционист) и Славки (Мирослав Немиров, поэт) наша музыка была Тиминым чудачеством. Они говорили ему: «Че ты с пацанами какими-то связался? К нам Басмаджян (Гариг Басмаджян, известный французский коллекционер) приезжает! Он к Авдюше в мастерскую придет, будет его работу за три тысячи долларов покупать! Какой рок-н-ролл, давай к нам, тут современное искусство!»

Коллеги по ростовскому рок-клубу относились к нам пренебрежительно, как к отщепенцам. Говорили нам: «Где же рок, тяжеляк? Где ваши длинные волосы, кожаные куртки, гитары с фузом?». Ну, точнее, в открытую не говорили, потому что ссориться не хотели, но губы презрительно морщили. Может, завидовали.

…Как-то у нас на концерте были китайские студентки в своих национальных халатах. Мы могли просто найти на улице компанию каких-то колоритных людей и сказать им: «Пойдемте, у нас концерт!». Мы им наливали, а они танцевали на сцене — и все в зале думали, что это подготовленное шоу, а это был чистый экспромт. Мы всё старались обратить в творчество, создать феерию.

«Пекин» наконец начали слушать сейчас. Эта музыка опередила свое время на десятки лет. Спустя 30 лет выпустили диск «Пекин Роу-Роу». Олег Коврига (продюсер, организатор подпольных рок-концертов, записывал «Аквариум», «Зоопарк», «Звуки Му» и других) месяц назад выпустил в Москве.

— Для вас важен был имидж, то, как вы выглядите на сцене? Где и какие шмотки доставали?
— В мастерской художника Кошлякова в здании музкомедии мы сделали из пылесоса компрессор для задувания одежды краской. Я задул себе кеды в желтый цвет. Майки делали сами. Мне Андрюша Кравцов нарисовал просто офигенную футболку: там были все персонажи из песен «Аквариума». Старик Козлодоев, два тракториста, «напившихся пива»… Кравцов был график потрясающий, я его недавно видел, правда, он уже не рисует.

Специально мы имидж не продумывали. Если был концерт, было понятно, что надо как-то одеться. У нас играли трубачи из оркестра Кима Назаретова, они не переодевались, так и приходили — в белых рубашках и галстуках-бабочках. Наши девушки-вокалистки, которые учились петь в опере, закутывались в сари, густо красились. У Витьки (Виктор Пивторыпавло, основатель «Запрещенных барабанщиков») была украинская вышиванка, он с Украины.
Келешьян в майке «Аквариум», 1990 год.
Келешьян в майке «Аквариум», 1990 год.
Часть вещей покупали в Москве на Тишинском рынке. Там была барахолка с одеждой 1920-30-х годов. Для концерта было самое то. И у меня, и у Тимы были старинные пальто в пол. Покупали брюки, пиджаки, жилетки, галстуки и саквояжи. Что-то шили сами, заказывали в ателье. А в магазинах одежды не было. В магазинах-то и поесть не было, чего уж об одежде говорить.

— Почему, как ты думаешь, ростовский рок не выстрелил на всю страну так же, как свердловский?
— Потому что здесь никто не стал это двигать и продавать. Люди в Ростове не хотят продавать искусство — здесь продают щебенку, зерно, чай, все, что угодно, но только не идеи и творческие концепции. Люди здесь слишком меркантильны, что и понятно. Ростов — купеческий город, находящийся на пересечении всех дорог с Юга на Север, с Востока на Запад, здесь пересекаются люди с товарами. И менталитет ростовского человека, к сожалению, такой — «купи-продай». Если кто-то попытается продать что-то творческое, то окажется несостоятельным. Поэтому Сапожников (Сергей Сапожников, художник, фотограф), например, выучился этому искусству в Москве: продавать несуществующее, продавать платье голого короля. С этим искусством он потом приехал в Ростов и показал, что это работает.

Ростов — это оранжерея, теплица для гедонизма. Здесь можно хорошо себя чувствовать, хорошо проводить время. Можно и творить — иногда вставая с дивана, грубо говоря. Здесь слишком спокойно. В Москве всегда кто-то дышит в спину. Москва жестока: если ты в этой тусовке современного искусства что-то не доделал, не дожал, или сказал, что сделаешь выставку, но не сделал, то тебя тут же забудут и не пустят на порог.
Последний концерт «Пекин Роу-Роу», 1992 год.
Последний концерт «Пекин Роу-Роу», 1992 год.
— Но кто-то из ростовских групп достоин был всесоюзной известности, как, например, «Наутилус Помпилиус»?
— Нет такой. Хотя многие говорят, что это «Пекин». Что это лучшее по части рок-музыки, что было в Ростове. Я согласен с этим. Я не видел групп, которые могли бы блеснуть, и чьи песни, как песни «Пекина», переслушивали и исполняли бы под гитару.

— А кто в Ростове был для вас примером если не подражания, то уважения?
— Неплохая группа была «Театр Менестрелей». Леша Золотухин, который сейчас в Шотландии живет, делал великолепные песни, они попадали в самое сердце, там был драйв, была жизнь. Они могли бы кем-то стать, но не стали почему-то.

Как-то в ростовский рок-клуб приехал Сергей Гурьев (журналист, музыкальный критик), и его спросили: «Почему вы не восхищаетесь «Театром Менестрелей»?». И Гурьев — как гуру рок-музыки — сказал, что у «Театра» надоедливая фуззированная гитара, одна и та же из песни в песню. Песни хорошие, но гитара так бьет по ушам, что слушать это невозможно. Это тонкий момент, момент аранжировки, ребята об этом не подумали. И для меня это было уроком: ни одну песню нельзя делать похожей на другие. У «Пекина» песни разные.

— Как проходил день представителя ростовской богемы? Проснулся, сходил на работу… Где вы, кстати, работали? Про питерских мы знаем, например, — они в котельных, дворниками, мойщиками бань. Потом поехал тусить с друзьями — куда? Какие у вас любимые места были?
— Разные дни бывали. Открыл глаза, пощупал рукой рядом: кто-то лежит. Смотришь, вроде бы девушка. «Как тебя зовут?» — Так-то зовут. — «Вроде не знаю такой…». Встал. На кого-то наступил, это Сережа Тимофеев: «О, старик, привет, ты уже проснулся?». На кухне кто-то незнакомый сидит и пьет. И предлагает мне выпить — мне, в собственной квартире! «Сережа, слушай, пойдем борща поедим в «Дружбу» (кафе на Большой Садовой-Ворошиловском)». Идем, покупаем газеты по пути. Пришли, поели борща или солянки, выпили графин водки. Потом студия, запись. После Тима ехал в газету «Наше время», чтобы делать иллюстрации. Он работал художником во многих ростовских газетах. Я же расписывал троллейбусы рекламой, был художником-оформителем. Хотя такого понятия «реклама» тогда не было. Кто-то вахтером работал, кто-то в кочегарке. Но тяжелая физическая работа плохо совместима с легкой творческой мыслью.

Мы тусили у меня на квартире на Серафимовича, возле старого здания музкомедии, сидели в парках, в пивных встречались. И, конечно, мы часто собирались в мастерской Валеры Кошлякова, которая находилась прямо в театре музкомедии. Это было место притяжения странных личностей. У него там, кстати, все было цивильно.

— Да, у него всегда было что поесть и что попить. И все было четко по часам: вот, все ребята, я пошел работать.
— Да. Сам Кошляков не пил, кстати. Ему говорили: «Валера, пойдем попьем пивка!». А он: «Нет, я пойду борщ попью».
Это была очень узкая тусовка. Про «Искусство или смерть» никто не знал, пока они в Москве не громыхнули.

— Нет, пока они не устроили выставку на Береговой, в выставочном зале Союза художников.
— Да, точно! Под названием «Италия имеет форму сапога».

— Это было что-то нереальное, я хорошо это помню. Была совершенно жуткая погода, январь, хотелось бухать все время, я ходил в дырявых ботинках, рваном пальто и постоянно мерз. Кто-то сказал мне про эту выставку. Я ушел в тот день с работы. Выставочный зал в народе называли «манеж». Он смахивал на прекрасный греческий храм, там были высокие окна и очень правильное пространство. Ты заходишь, тебе бабушка отрывает картонный билетик. Помню, там висели работы Тимы, крутые графические композиции с текстами Немирова, прекрасный Кошляков на ползала. Это был космос.
— Да. Там были Авдюша, Коля Константинов (один из самых активных членов «Искусства или смерти», умер в 2006 году), Вася Слепченко (художник, погиб в 1991 году), Юрий Шабельников (художник, сейчас работает в Москве).
Это была первая попытка властей в лице Союза художников познакомиться с работами молодых ребят, авангардистски настроенных. Это была перестройка, 1989 год. Художники-академисты говорили: «Докажите, что ваш авангард — это хорошо. Мы знать его не знаем, да и сейчас не очень хотим, но попробуйте, мальчишки, убедить нас в своей крутости».

Помню, по этому поводу был круглый стол, с «официальными» художниками и нами. Там был немец-искусствовед Ральф, он у нас играл в группе какое-то время. И вот председатель Союза нам говорит: «Мы не понимаем вас. Что вы хотели сказать, что у вас тут за кривой объект нарисован, какие-то полосочки, ничего не понятно. Вот у нас дерево, дом, человек. А это что? Что это значит и что принесет людям?». Тогда слово взял Шабельников: «Я бы хотел предоставить слово нашему другу из ГДР, искусствоведу Ральфу». И Ральф встает и говорит минут пять на немецком. Никто, конечно, ничего не понял. Как потом выяснилось, он рассказывал какой-то похабный анекдот, а все сидели с серьезными лицами и слушали. Шабельников: «Вы что-то поняли?». Все: «Нет». Шабельников: «Чтобы что-то понять, надо учить язык. Так же и с нашими работами. Вы не знаете нашего языка. Прежде чем понять, что мы хотели сказать, надо сначала его выучить».
Тимофеев и немец Ральф на выставке в Манеже, 1989 год.
Тимофеев и немец Ральф на выставке в Манеже, 1989 год.
А до этого, в 1988 году, «Искусство или смерть» провели знаменитую выставку в туалете на Газетном. Оба туалета — женский и мужской — были украшены картинами. Это был очень классный авангардный ход: разместить искусство там, где ему, казалось бы, совсем нет места. Выставку арестовали, а картины долго хранили в мэрии и не хотели отдавать.

— Что и в каком количестве вы пили?
— Мы покупали алкоголь ящиками. Пили портвейн, вино, водку, — все, что горит и что можно было купить. Был же сухой закон. Покупали в «ямах» — нелегальных местах. Мы знали все ростовские «ямы»: на Шаумяна — баба Валя, на Станиславского — тетя Люся. Авдей говорил так: «Давай прогуляемся и найдем еще бутылочку». Поздняя ночь. Я: «Авдюша, какой смысл, мы уже везде были». Он: «Смысл такой: если мы ничего не найдем, то проветримся, и голова на следующее утро у нас болеть уже не будет. А если найдем, то напьемся».
Авдей Тер-Оганьян.
Авдей Тер-Оганьян.
Закуски не было почти никакой. Водку запивали пивом. Нам надо было побыстрее урекаться до положения риз, поскорее изменить сознание. Оно искривлялось так, как искривлялись картины авангардистов. Я сейчас не в восторге от того, что мы это делали, но тогда нам казалось, что это единственный источник энергии.

Портвейн и прочий алкоголь — палка о двух концах. Какое-то время как источник энергии это работает. Но энергия заканчивается. Мы все платим счета за электричество: за пылесосы, обогреватели. Тут то же самое: потом приходится платить по счетам, только в сотни раз больше. Все заплатили: Майк, Цой, Тима, все эти творцы.

— Как сейчас думаешь, если бы не пили столько, успели бы сделать больше? И у «Пекин Роу-Роу» было бы 3 альбома, а не 2. Или — если бы не пили, не было бы ни одного?
— По-другому быть не могло. Тима не творил бы так ярко, если бы не пил. А если бы он не творил, то стал бы типичным ростовчанином: покупал подешевле и продавал подороже. Стал бы гениальным коммерсантом, миллионером, открыл бы здесь сеть закусочных или автосалонов. Или сделал карьеру, работал бы директором ростовского телевидения. Может, детей воспитывал. Но, конечно, все это невозможно. Ему надо было творить.
За чашкой чая в рюмочной «Линч».
За чашкой чая в рюмочной «Линч».
— Были ли стычки с представителями других неформальных течений или криминалом? Это ведь Ростов конца 1980-х-начала 90-х.
— Мы нарывались, мы грубили бандитам. Но не то, чтобы сами лезли в драку, нет. На гопоту можно было очень просто нарваться. Как-то ночью Тиму к стенке прижал незнакомый человек: «Я тебя сейчас убью». И наставил на него подводное ружье, заряженное гарпуном. Это было такой ласточкой нехорошей…

Мы не знали ни чинов, ни званий. Помню, как 9 мая праздновали на набережной день рождения Тимы, он родился в этот день. И Тиму начали вязать за распитие. Как сейчас помню, у ментов были белые перчатки, парадная форма. Тима кричал: «Отпустите, гады, сатрапы!». Его реально начали душить, у него глаза покраснели и чуть не вылезли из орбит. Полковник чуть не до смерти его удушил, потому что никогда от людей не слышал столь оскорбительных речей.

Мы всегда были на грани риска — разного. В общежитие консерватории лазили к нашим девушкам в окна, потому что после десяти вечера туда не пускали. Запросто могли сорваться со стены: трубы, по которым мы ходили в январе, были обледенелые.

Тиму (в Москве у ночного ларька 31 мая 1993 года) застрелили люди в кожаных куртках, которым он по каким-то причинам просто не понравился. Нашего директора, Александра Болохова, задушили в Москве, на Пятницкой. Сергея Карпыча Назарова, писателя, убили кулаком в грудь. Коля Константинов спился. Он был один из лучших, великолепный экспрессионист, ему бы рисовать, а он не видел смысла жить. Он сначала черпал энергию из алкоголя и веществ, а потом уже просто не мог без этого. Его однажды спросили: «Как ты дошел до жизни такой?». Он ответил: «Да меня «Пекин Роу-Роу» погубили». Я горько посмеялся, когда мне передали эту фразу; его уже не было в живых, я приехал его хоронить из Москвы в середине нулевых. Сейчас я понимаю, что Коля был прав. Да, в тусовке «Пекина» все постоянно ходили по канату без страховки.
Коля Константинов и «пекинские» певицы, 1990 год.
Коля Константинов и «пекинские» певицы, 1990 год.
— В 1989 году вас на сцене клуба РИИЖТа менты обрызгали «черемухой» (слезоточивым газом). Мол, слишком мощно и вызывающе выступали. Что происходит с человеком после «черемухи», как долго отходишь?
— Сначала нам вырубили свет. Мы начали играть акустику, я сел на край сцены с гитарой, люди зажгли зажигалки, спички, свечи. А потом нас потравили «черемухой», мне досталось больше всех. На какое-то время я перестал видеть, было коматозное состояние, не помню, сколько оно продолжалось, то ли 15 минут, то ли 2 часа. Меня эвакуировали со сцены.

Мы ничего толком не успели сыграть. Мы же были хедлайнерами и выступали последними. А караул устал от этих панков, рокеров, хиппанов, от всего этого грохота. Они хотели избавиться от нас. Кто-то не выдержал и дал команду: заканчивайте фестиваль. Нам вырубили свет — мы под гитару, мы под гитару — нас «черемухой».

— Вы пели песни, а за стеной крушилась страна. Люди шумели, митинговали. Цены скакнули в десятки раз. Вы это все замечали? Как-то участвовали в происходящем? Ну, вот, например, где и как встретили ГКЧП?
— В ночь на 19 августа 1991 года мы поехали с Тимой в Москву. Сидели в какой-то ростовской наливайке и подумали: а не рвануть ли нам в столицу. Взяли ночью билеты и поехали. В Харькове я сошел, у меня там знакомая жила. Стрельнул у кого-то «двушку», звоню ей из автомата, она: «Ты что, не знаешь, что в стране происходит?». — «Не знаю». Мы провели этот день в Харькове с ней, гуляли, смотрели на все эти демонстрации. На площади Дзержинского в Харькове стояли танки. Мне стало страшновато, я решил вернуться в Ростов: мало ли, военное положение. Чудом уехал, все поезда были переполнены. Причем поезд почему-то до Ростова не дошел, меня высадили где-то за городом, я пешком шел полдня. Добрался, у моего дома сидят Ваня Трофимов (продюсер, автор текстов «Запрещенных барабанщиков») и наш саксофонист Вова. Они говорят: «Мы тебя давно ждем. Пора собирать деньги на оружие, на патроны, без оружия в Ростове нельзя». Мы все посмеялись, конечно. Но взяли и написали большие плакаты: «Дайте денег на оружие и революцию!». И пошли с ними в переход на Ворошиловском-Большой Садовой. Я взял с собой патефон и старые пластинки. Мы крутили пластинки, стояли с этими плакатами и собирали деньги. И нам давали, и очень много! Мы купили портвейна на «яме», целый ящик, и пили. Потом еще собрали, играя на гитарах, и снова купили портвейна. Вот так мы это пережили. Это был такой акционизм, перфоманс, мы превратили в современное искусство саму жизнь. Мы не понимали до конца, что происходит, мы были невежественные дурбалаи в гражданском плане. Нас мало интересовало, кто там и что делает: Ельцин, Руцкой…

— Кто-то обиделся по-настоящему, когда вышла «Волшебная страна» Белозора?
— Да нет, никто не обиделся. Про меня там, правда, не совсем правильно, факты искажены. То я там дурачок, то беспринципный хам, то находчивый пройдоха. Но меня это не задело, я претензий не имею. В целом атмосфера в книжке верная.

— Что стало с вашей компанией в новой жизни? Многие умерли от водки. А кто-то смог встроиться в капитализм? Здесь, в Москве?
— Самым успешным стал, конечно, Валера Кошляков. В связи с ним хочу сказать про Авдюшу (Тер-Оганьяна). У Авдея был апдейт с детства, он изначально не мог рисовать по-советски, весь этот соцреализм. Его выгнали из училища, потому что говорили: «Нарисуй натюрморт, вот кувшин», он рисовал кувшин криво; ему: «Он не может так стоять, рисуй ровно», он за свое, вот его и выгнали. А Валера сначала рисовал бойцов, которые гранату бросают куда-то, бегут-стреляют. Авдюша говорил ему: «Что ты ерунду рисуешь, делай нормальные вещи». Валера избавлялся от этого, рисовал в духе импрессионизма и экспрессионизма, так и сяк пробовал. Авдей: «Хватит копировать, надо мыслить по-другому!». И он буквально заставил Валеру мыслить по-другому, и в конечном счете Валеру прорвало. Я был на его выставке в Москве «Ночь в Венеции». Он прибил картон степлером к стенке и показал свою манеру. Все эти гофрированные картонные листы — упаковка от холодильников и телевизоров — висели по всему периметру. И на этих оборванных листах он изобразил гондолы, дворцы, прочие архитектурные изыски. Все московские кураторы и галеристы были поражены его подходом, у них челюсти отвисли. Он завоевал Москву.
Теперь он выставляется по всему миру, часто бывает в Америке. Художник мирового уровня, уровня Сотбис, выше некуда. Его картины могут стоить по полмиллиона евро.

— Да, я как-то был на выставке Кошлякова на Винзаводе — на тему Дня Победы. Я шел и знал, что он крут, но такого все равно не ожидал. А вот Авдей, он, конечно, уехал по другим причинам, после акционизма, который не оценили.
— Авдей сознательно шел на конфликт (речь идет об акции «Юный безбожник» на московском биеналле «Арт-манеж-98», когда Тер-Оганьян публично рубил топором иконы. Акцию прекратили возмущенные посетители, на художника завели уголовное дело, а сам он уехал из страны). Когда я работал на радио ВВС, делал материалы в защиту его искусства. Он мне приводил такую аргументацию: мол, я купил для выставки иконы плохого качества, как можно такие продавать, это же священные вещи, мне верующие должны быть благодарны, что я порубил такую ерунду. Конечно, я знаю, что он лукавил, хотел раскола. Но он не ожидал, что это его стукнет так больно; его казачки караулили на Бауманской, где он жил. Могли и линчевать, и на кол посадить. В первые дни после этого он приходил ночевать ко мне, еще к кому-то. Он в тайне от всех держал свой побег. Перешел границу, оказался в Чехии, сначала был в лагере для интернированных. Потом ему лично Вацлав Гавел (президент Чехии) подписал разрешение с видом на жительство в странах Евросоюза. Гавел был великий, и Авдюша тоже — и есть сейчас. Очень яркая фигура, он на уши всю Москву поставил.
Надпись на плакате «Я требую убрать мои картины из Лувра!» (в 2010 году 4 работы Тер-Оганьяна были включены в состав выставки «Русский контрапункт» в Лувре, несмотря на протест самого художника).
Надпись на плакате «Я требую убрать мои картины из Лувра!» (в 2010 году 4 работы Тер-Оганьяна были включены в состав выставки «Русский контрапункт» в Лувре, несмотря на протест самого художника).
— Можешь еще кого-то назвать из успешных?
— Ну, Витя Пивторыпавло основал группу «Запрещенные барабанщики». Конечно, они уже не так популярны, и у них нет ничего нового. Но с успехом исполняют старые песни по всей стране, людям нравится до сих пор. У Вити есть новые идеи, которые он, я надеюсь, воплотит в жизнь. А большая часть людей действительно умерла от водки, от жестокой жизни, которой они ничего не могли противопоставить, кроме водки. Надо было сопротивляться, а они не смогли. Я каким-то чудом остановился на пороге, сказал себе: все, хватит.

— Что из современных проявлений культурной жизни тебе нравится в Ростове? Наследует ли кто-то из нынешних «Пекину Роу-Роу»?
— Нет. Все, что мы имеем, это коммерческое искусство, современного ничего нет, это попытка уцепиться за старое.
Скажу прямо: Евгений Самойлов (бизнесмен, основатель арт-пространства Makaronka и театра «18+» в Ростове) — он молодец, таких меценатов давно не было. Вот, еще фонд Прохорова дал Севе Лисовскому денег на спектакль по «Волшебной стране». Хотя понятно, что постановка обошлась в полторы копейки. Но если бы их не было, этих бизнесменов, никто бы вообще свою задницу здесь не поднял.

— А как ты относишься, например, к арт-группе «СИТО»?
— На все это без слез смотреть невозможно. Наверное, после этих слов ребята начнут меня стороной обходить. Там нет никакой культуры. Это как изображения для салфеток или картинки для кухни. Ну, если представить, что вот я, например, какой-нибудь голландский коллекционер, очень богатый джентльмен. Мне захотелось купить какое-то южнорусское искусство из Ростова, из Краснодара у меня уже есть. Тогда бы я, может, купил собаку Маши Богораз (ростовский скульптор) в свою дорогую прихожую, и всё.
Работы ростовского скульптора Маши Богораз.
Работы ростовского скульптора Маши Богораз.
Я не вижу сейчас ничего стоящего. Кто-то берет и в духе Ван Гога рисует знаки «Макдональдса», Чебурашку или крокодила Гену. Они берут формы, которые уже были, и что-то пытаются придумать. Мне кажется, причина в том, что нет живого общения, все заменил интернет. За широту информационного поля приходится расплачиваться отсутствием реальной творческой энергии, которая получается только от живого соединения. Если бы мы с тобой что-то захотели придумать, то устроили бы брейнсторм. По скайпу это невозможно, я считаю.
Надо просто время проводить так, как в тизере «Лето»: люди просто поют песни под деревцами, девушки танцуют. Надо сочинять и творить.
«Серебренников не любил «Пекин Роу-Роу». И пить с нами у него времени не было»
Мы сидели на лавочках с гитарами, которые постоянно таскали с собой. Пели. Выкрикивали какие-то слова, из которых получались песни. Они были живые. А сейчас таких хитов нет, потому что люди именно выдумывают, вымучивают. Им надо сочинить песню, для песни нужны слова, и слова высасываются из нереального мира.
Логотип Журнала Нация

Похожие

Новое

Популярное
1euromedia Оперативно о событиях
Вся власть РФ
Маркетплейсы