«Очередь зашумела: «Куда ты лезешь?» Никто не понял, что это Высоцкий»

— Вы однажды сказали, что впервые почувствовали себя сыном знаменитого артиста в 13 лет на спектакле «Таганки». А дома разве не чувствовали? У вас же бесконечно звонил телефон, в дверь стучались почитатели таланта…
— И, тем не менее, произошло это в театре, когда меня привели туда уже в подростковом возрасте. На сцене шел «Гамлет», он произвел на меня просто ошеломляющее впечатление. Закрылся занавес, я встал и через всю Москву один побрел домой (мы жили на Беговой). Мне не хотелось садиться в троллейбус, я не хотел ни с кем разговаривать — я шел, потрясенный увиденным. А отец, как я позже узнал, бегал вокруг театра — искал меня. Перезванивался с мамой. Родители, конечно, переживали, но недолго: я ведь довольно-таки скоро вернулся домой.

Спустя какое-то время я пошел на «Гамлета» во второй раз. Отец, разумеется, строго сказал мне: «Не уходи!» После спектакля я дождался его на служебном входе, где собиралась обычно толпа театралов. Сквозь них мы протиснулись к машине. С нами поехала и подруга моей бабушки, которую он решил подбросить до дома. И когда мы уже остались в машине вдвоем, отец спросил: «Ну как тебе?» Я ответил что-то вроде: «Я поражен вашим искусством, Владимир Семенович». Буквально так сказал. Он на меня удивленно посмотрел: «Никита, ты чего?»

Кстати, на том спектакле я встретил нашего знакомого, который сказал мне, что купил 2 билета за 25 рублей. Это тоже произвело впечатление.

К ранним впечатлениям можно отнести, наверное, и то, как поклонники бежали за машиной отца, или огромный плакат с портретом Высоцкого перед кинопремьерой на фасаде концертного зала «Россия».

— Через вас были какие-то попытки подступиться к Владимиру Семеновичу? Он ведь казался абсолютно таким небожителем.
— В школе у меня был анекдотический случай. Я технически бестолковый человек. Рулю я хорошо, но жиклер, форсунка — это не про меня. Автодело у нас преподавал потрясающий дядька. Лет десять назад, когда мне было уже за сорок, я случайно встретил его: как дела? Как чего? Интересный человек. Но в школе у нас была конфронтация.

Имя его Геннадий Филиппович. Мы, ясное дело, дали ему прозвище Крокодил Гена. И он мне все время ставил плохие отметки. В его глазах я был такой показательный двоечник, интеллигентная сопля, которая не понимает, что такое жиклер.

И вот однажды Геннадий Филиппович ставит мне очередную «двойку» и считает их: «Раз, два, три… семь. Высоцкий, седьмая «двоечка» вам. Пора вызывать отца в школу».

Сколько лет прошло, но я до сих пор убежден, что это была показательная акция, своего рода шоу. А отец, если что-то было нужно, мог в лепешку разбиться. Когда он устраивал меня в больницу — оборвал телефоны половине Москвы. И, кстати, потом оказалось, что прозорливость его не подвела: у меня действительно выявили серьезную проблему. Еще немного и было бы совсем худо. Когда нужно, он мог совершить любой подвиг. Иногда помогал совершенно посторонним людям. Однако в случае с Геннадием Филипповичем фактически отмахнулся: «Никита, сам решай». Отказывать он тоже умел.

Вот еще помню: когда я стал играть в баскетбол, он предлагал: «Давай, я позвоню Гомельскому (многолетнему тренеру сборной СССР по баскетболу. — «Нация»): встанешь с ребятами, постепенно вырастешь до их уровня». Я не хотел: куда мне рядом с серьезными спортсменами.

— А в школе вас за провинности не стыдили: дескать, у такого отца и такой сын?
— Нет. Мы с братом учились, кстати, в обычной школе. Правда, брат заканчивал 2-ю московскую физматшколу, но то произошло уже позже. А свою школу я с удовольствием вспоминаю — 146-я московская. Потом у меня сестра в нее ходила. Какое-то время я учился и в Тушино в 172-й школе. И везде учителя были хорошие, тактичные. Они понимали степень занятости моего отца, и все вопросы решали без него.

— То есть на родительские собрания он никогда не ходил?
— Нет. Это было исключено.

— Воспитание было строгим?
— Он с нами никогда не сюсюкался, общался на равных, даже когда мы были совсем еще маленькими. Но в то же время всегда обращал внимание на наши пристрастия. В подростковом возрасте я увлекся игрой в индейцев, собирал их фигурки под впечатлением от кинокартин. И вот папа, увидев, как я играю, стал отовсюду привозить мне самых невероятных индейцев: с луками и лассо, на лошадях, с раскрашенными лицами на разный лад. А когда в гостях у сверстника я увидел металлические модельки машин, отец решил, что у меня должны быть ничуть не хуже — и стал возить с гастролей модели всевозможных марок.

Он вообще был человеком довольно чутким. Когда мы с Аркадием были подростками, отца мы видели нечасто. Но однажды он ехал по нашей улице и заметил, что брат мой катается на стареньком вшивом велосипеде «Орленок». «Что это у тебя?» — «Да вот, велосипед». Отец сорвался с места (вообще бешеная скорость — его отличительная черта) и вскоре привез Аркадию новенький велик «Украина», который стоил тогда приличных денег.

Что мне еще помнится? Однажды в детстве я заболел. Мама читала мне «Двенадцать месяцев». Вдруг появился отец: «Дай-ка я сам». Взял книгу и, как положено настоящему актеру, начал читать сказку по лицам, превращая ее в моноспектакль.

Только вот персонажи получались у него совсем не привычными. Месяцы выглядели наивными лопухами, девочка напоминала интриганку. Я огорчился, что не слышу привычную сказку, и просил дальше не читать, о чем, конечно, пожалел с годами — как классно у него получалось!

— Какие-то отцовские уроки вам запомнились?
— Вот, например, однажды, когда мне исполнилось 10 лет, а Аркаше 12 (у меня день рождения летом, а у брата — осенью), отец дал нам по этому случаю по червонцу и отвез в «Детский мир»: «Вы уже немаленькие. Купите сами, что считаете нужным».

И вот мы стали бродить по магазину. Нам, конечно, и одно хочется, и второе, и третье. В конце концов я купил себе дорогую машину, но на этом не успокоился и стал ныть, что, дескать, всего 15 копеек осталось. Отец мне что-то ответил о ценности денег, но я возразил: «Да ладно, пап. Деньги — вода». И вдруг он страшно на меня разозлился: «Это что за отношение! Ты еще ни рубля в своей жизни не заработал».

Он не был жадным человеком, но понимал, что избаловать — опасно.

— Это было жесткое воспитание?
— Нет, не жесткое. В каком-то смысле, он был очень правильным человеком, а в каком-то смысле — очень легкомысленным, наверное. Не всегда его реакцию я мог предсказать (хотя сейчас она мне абсолютно понятна). Допустим, когда случались какие-то неприятности, и я просил защиты, отец отстранялся. Я даже удивлялся: «Как?! Тебе же ничего не стоит!» А в какие-то моменты, напротив, я говорил: «Пап, ну не надо», — а он настойчиво предлагал свою помощь, участие.

— А когда он появлялся с вами на людях, его узнавали?
— Вы знаете, по-разному. Он был прилично одет всегда. Он не носил больших черных очков. Но если он не хотел быть в центре внимания, то его, как правило, никто и не замечал.

Однажды он повел нас в Парк Горького. Выходной день, толпы людей. А у него был знакомый замдиректора парка, который провел нас без очереди на «Музыкальный аттракцион». Судя по всему, трофейный. Сейчас его уже разобрали.

Играла музыка, очень быстро крутится карусель. Отец сел вместе с нами. Но когда мы проходили сквозь очередь, люди возмущались: «Куда ты лезешь? Ты чего, один с детьми здесь?» Никто даже не понял, что это Высоцкий пошел кататься с сыновьями.

Но в то же время, что творилось на улице после концерта или спектакля. Невозможно было уехать! Дело не в том, что люди просили автограф, они не хотели отпускать Владимира Семеновича. Сейчас все фотографируют на мобильные, а тогда пытались протиснуться к машине и задать какой-либо вопрос, пусть даже и самый наивный: «Вы приедете к нам еще? В каких новых фильмах вас можно увидеть? Когда будет следующий спектакль?» Отец поначалу терпел, старался всем ответить, но потом начинал сигналить и, извинившись, предлагал разойтись до новых встреч: «Ребята, вам и мне — домой ведь уже пора».

А что творилось на похоронах 28 июля 1980 года! Мы приехали в театр на панихиду очень рано. Лето. Жара. Москва. Город казался пустынным, разве что было много милиции. Было даже беспокойство, что в разгар отпусков придет совсем мало народу проститься с Высоцким. Но вот открыли двери, и люди стали наполнять зрительный зал. Час, два, три, четыре… Люди все шли и шли. По завершении панихиды я вышел со служебного входа на улицу и увидел, что на Садовом кольце творится настоящее столпотворение. Люди стоят на крышах, на балконах, на ларьках. В детстве меня учили пропускать старших вперед. Поэтому когда народ стал садиться в автобусы, чтобы ехать на кладбище, мы с Аркадием, как водится, всех пропустили, и вдруг двери перед нашим носом захлопнулись — автобус уехал. Не представляете, какая досада одновременно с ужасом охватила меня в тот момент. Вдруг кто-то сзади хватает нас и куда-то ведет. Оборачиваюсь — это Иосиф Давыдович Кобзон. Он посадил нас в свою машину, и мы поехали. Если бы не он, на похороны отца я мог бы и не попасть.