Вряд ли вы знаете, что лучшая на сегодняшний день в России тюремная больница находится в Ростове — недалеко от центра города, за зоопарком. Поскольку район этот называется Каменка, то и больницу сведущие горожане называют Каменкой, хотя у нее есть длинное казенное название — ФКЛПУ МОТБ-19 ГУФСИН России по Ростовской области.
Попасть сюда пациентом — конечно, двойное несчастье, но для журналиста — удача и тема интереснейшая. Наш репортер Светлана Ломакина попала — и рассказывает, чем живет «больничка» в разгар пандемии коронавируса, как и от чего в ней лечат непростых больных.
Пропускной пункт. Мемы про маски
Утро среды. У серого забора, обрамленного колючей проволокой, бесконечная вереница машин: в больнице работает 167 человек, к тому же сегодня день передач с воли и завоза продуктов в местный магазин. У ворот мается водитель грузовика. Он смотрит в телефоне видео, на экране громко смеется ребенок. Детский смех диссонирует с тем, что происходит вокруг, и с самим местом; очередники с передачами — молодая женщина с серой хозяйственной сумкой и двое пожилых мужчин — оборачиваются.
Мы с руководителем пресс-службы ГУФСИН по Ростовской области Борисом Марухяном тоже устали ждать. Обычно в тюрьмы нас пропускают быстро, но сегодня что-то идет не так. Вскоре выясняется, что: из-за коронавируса процедура допуска усложнилась.
После трех рядов решеток, сдачи документов и смартфонов нас забрала медсестра и провела в разграниченную стеклом переговорную комнату. Здесь заключенные разговаривают с родными по телефонам. Здесь же нам должны измерить температуру. Стекло толстое, непробиваемое: если постучать пальцем, звук глухой.
У Марины, так зовут медсестру, из-под халата выглядывают модные рваные джинсы, да и сама Марина видная: синий маникюр, броские кольца в ушах. Я спрашиваю, насколько допустимо быть такой красивой в работе с заключенными. Оказывается, у Марины другой участок — административный корпус.
— Сама я из Зверева, работаю в органах исполнения уже 20 лет. До этого в колонии, а потом сюда перешла. Работа мне нравится, тут все хорошо, чего бояться? Марина выдает нам градусники. Мне достается электронный, Борису — ртутный. После протягивает маски, я беру свою неаккуратно, она планирует на пол. Марина протягивает еще одну.
— Три маски можно загнать и купить квартиру, — цитирую коронавирусный интернет-мем.
Марина не понимает, она не знает про мемы, цену масок на «Авито» и черный рынок антисептиков. Здесь за колючей проволокой дефицита медикаментов нет.
Новые обитатели купеческой дачи
Температура и у нас, и по больнице нормальная. По дороге главный врач (на казенном языке — начальник филиала «Межобластная туберкулезная больница» ФКУЗ МСЧ-61 ФСИН России), майор внутренней службы Тигран Мкртчян уверяет, что никакая зараза пробраться за увитые колючей проволокой стены не может.
После трех коридорчиков с решетками оказываемся в маленьком дворике. На стене плакат с антикоррупционной пропагандой. На земле клумба с елкой. У входа в административное здание несколько лепестков алых роз: недавно у сотрудницы учреждения был день рожденья.
— А заключенным, женщинам, передают цветы? — спрашиваю у Сулеймана Гаджикурбанова, он полковник внутренней службы, начальник ФКЛПУ МОТБ-19 ГУФСИН России по Ростовской области. Проще говоря, главный по безопасности, быту и снабжению тюремной больницы.
— Осужденным? — делает ударение на «у» начальник. — Благотворительная помощь бывает. В основном на церковные праздники. Отдел тюремного служения передает подарки: мыло, зубную пасту, конфеты, печенье, чай...
— А на 8 Марта?
— Праздничный обед делали. Котлеты рыбные, салат овощной, борщ, гречка, компот и хлеб.
— Чем этот ужин отличается от непраздничного?
— Блюда получше. Не макароны, а гречка, котлета хорошая. Может быть и свино-говяжья. Гуляш делаем, курицу диетическую часто. Все исходя из рациона питания, все по плану.
Столовой в больнице нет, еду привозят в больших баклагах и раздают на местах. Врачи едят свое.
Во дворе у старого и некогда очень красивого здания стоит огромная машина — флюрографический кабинет, который колесит по тюрьмам области. Само здание, разделенное на два крыла длинной галереей с балконом и большими арочными окнами, очень выделяется на фоне соседних тюремных строений.
Сегодня здесь находится туберкулезное отделение на 120 коек. А в конце XIX века, судя по всему, располагалась купеческая дача. Места эти, на берегу Темерника, были окраиной города, но окраиной благополучной и популярной у состоятельных ростовчан. Часть дач с годами перешла во владение зоопарка, а эта досталась тюремной больнице. О том, что сидельцы с туберкулезом лечатся в бывших покоях состоятельного человека, мало кто знает. И сам купец, имя которого мы пока еще не выяснили, сильно бы удивился такому повороту в судьбе своей недвижимости.
Когда зовут на помощь коллег из мединститута
Нам выдают халаты, бахилы и шапочки. По плану посещение лечебного корпуса и реанимации. В
Оперблок напоминает больницу из моего советского детства, возможно, из-за медицинской клеенки кирпичного цвета, которой устлан операционный стол, а может, из-за проволоки за окном. Здесь нет привычных для современных клиник декоративных картинок-корзинок-картонок.
Но главврач подчеркивает, что блок хороший, все современное: лампы, стол, эндоскопический аппарат, аппаратура для искусственной вентиляции легких, 15 лет назад и мечтать о таком было бы невозможно.
— Для бесперебойной работы операционного блока предусмотрен резервный дизельный генератор. Также проведен капитальный ремонт помещений операционного блока и текущий ремонт реанимационного отделения, — перечисляет главный врач.
— А самые долгие и сложные операции?
— Самые долгие, тяжелые всегда у туберкулезных больных, — говорит начальник хирургического отделения Алексей Константинов. — Недавно оперировал пациента около 7 часов. Там было обширное поражение тканей желудочно-кишечного тракта, то есть туберкулез кишечника, часть надо было убрать, часть сшивать, выводить энтеростому (трубка для выведения содержимого кишечника). Самая сложная операция у нас на сегодняшний день — удаление гигантской селезенки, в норме она должна быть около 10 сантиметров, а у больного выросла до 30. Причина понятная — длительное употребление алкоголя, цирроз печени...
Я несколько раз спрашиваю у доктора Константинова, чем отличается работа здесь от работы в обычной больнице. Он настаивает, что ничем: ну, разве что надо держать дистанцию с пациентом, никакого панибратства и разговоры только по делу и на «вы». А второе отличие — даже в самых тяжелых случаях вывезти на лечение в другое место больного нельзя. Однако можно пригласить на помощь коллег из мединститута.
— Когда приглашали коллег в последний раз?
— Не так давно. У женщины была гигантская миома матки — 13 кг. Поскольку операция сложная, решили не рисковать. Работала целая бригада врачей: гинекологи, урологи...
— Бывшая больная себя очень комфортно чувствует и дальше отбывает наказание в местах лишения свободы, — добавляет главврач.
— Сегодня у нас в реанимации лежит пациентка, у которой десять дней назад мы удалили кисту яичника весом в 6 кг, — продолжает хирург.
Женщины, носящие в себе такие образования, как правило, немолоды, но выглядят они, как беременные на поздних сроках. В круглых покатых животах опухоль подвигает все внутренние органы. Больной трудно ходить, нормально есть и дышать. У некоторых пациенток подобные болезни проявляют себя уже в тюрьме, а многие приносят свои болячки с воли. Потому что там заниматься здоровьем они не могут: нет денег, нет времени, нет желания. За колючей проволокой появляется и то, и другое. И многим, и женщинам, и мужчинам, тюремная больница дает — без преувеличения — шанс на новую жизнь.
Мне демонстрируют в подтверждение письма благодарности, которые приходят на имя начальника МОТБ-19. Например:
«Я (...) 1961 года рождения, гр. Украины, отбываю наказание в ФКУ ИК-15 г. Батайск. В 2018 году был этапирован в ИК-15 с тяжелым заболеванием — анемия крови, мой гемоглобин был 52, а сейчас, после лечения 140 ед. Я себя хорошо чувствую и хочется жить, а год назад мне было уже все равно.
Прошу руководство ФСИН России по Ростовской области поблагодарить всех медработников в оказании помощи мне как человеку. Если бы не медработники, меня бы на свете уже не было. Всем огромное спасибо, здоровья и долгих лет жизни. Низкий поклон от меня и моей мамы, которой 86 лет, которая молится за меня и за всех медработников...»
— Вам так много пишут хороших слов. А поблагодарить как-то иначе могут? Шоколадку подарить?
— Это запрещено, — вступает главный врач. — Мы действуем в рамках закона.
— А поговорить с вами они могут? Как с доктором, как с человеком?
— Больной пишет заявление на имя начальника: прошу предоставить мне психолога. Начальник рапортует, приходит психолог. Больной имеет право изливать душу... В операционной мы все уже посмотрели. Пойдемте в реанимацию?
То, что не запрещено
В реанимации лежит сегодня семь человек. Две палаты мужские, одна женская. Мужские без решеток на двери, но там только тяжелые больные. Один четвертые сутки на капельнице. Еще у троих вижу только ноги. Примерно та же картина и во второй палате. Кафельные стены, советские белые плафоны. Из ярких пятен — кружки для чая на тумбочках. Всё.
В женской палате картина другая. Если не принимать во внимание решетки, то очень напоминает общежитие. На тумбочках салфетки в красно-белую клетку, у окна стол с посудой и вкусняшками к чаю. В углу икона.
В комнате три женщины. Самая молодая закуталась в простыню и лежит лицом в стену. На ее тумбочке — отрывной календарь. Из него я узнаю, что сегодня день воссоединения Крыма с Россией и Конон-Огородник.
— Почему у этой девушки календарь? — шепотом спрашиваю у главврача (уже предполагая ответ: она держит его на тумбочке, чтобы не сбиться, подсчитывая одинаковые тюремные дни).
— Не запрещено, — отвечает начальник.
Две женщины, которые не спят, охотно идут на контакт. Первая, под капельницей, — та самая больная, которой вырезали
Ей далеко за 50 лет. Крупная, смешливая, с каштановыми волосами, постриженными на манер дикторов советского телевидения.
— Светлана меня зовут, — говорит тихо, мы стараемся не разбудить спящую. — Из Волгограда я. Могу и поговорить, что здесь такого. Вы про докторов напишите, что лечат нас тут хорошо. У меня гипертоническая болезнь
— А что у вас за вышитая подушка за спиной? Ваша?
— Эта? — Света берет подушечку и подносит к решетке. — Та не, была тут. Не знаю, чья. Может, лечился кто, с художественным уклоном.
Тюремный магазин. Колбаса докторская, рыба красная
По пути из реанимации нам попадается тюремный магазин.
— Фотографировать меня пришли? Не надо! — нервничает продавщица. — Я еще выкладку не сделала. Как будет красота, тогда. У меня же триста наименований.
— У вас и ценники очень щадящие, вон кукуруза 40 рублей, а в «Пятерочке» такая за 56. А что лучше всего берут?
— Колбасу.
— Какую?
— Докторскую, — шутят доктора у меня за спиной.
— Да всю берут. Куры копченые хорошо уходят, окорочка, буженинка в вакууме. Рыбу красную берут. Мороженое абы какое брать не будут, только дорогое, в шоколаде. Но самые популярные сахар и чай. Вот такая статистика.
— А гречка? Гречку размели? — намекаю на ажиотаж, который происходит на воле в связи с коронавирусом. Но хозяйка магазина шутку не «ловит».
— Гречка тоже есть, но она у нас запарная, и картошка пюре запарная. Чтобы не варить. Огурцы, помидоры круглый год, салатик накрошили, маслицем заправили, гречку запарили — и хорошо. Это помимо основного питания.
— Я читала, что многие больные поступают в тюремные больницы с дистрофией, вон в Питере даже на каталках некоторых привозят — ходить не могут. А выписываются уже на своих ногах, — обращаюсь к врачам.
— Дистрофией страдают обычно больные туберкулезом и ВИЧ, у нас есть отделение, где содержатся и такие пациенты, — отвечает главный врач. — Но тут мы проводим грамотное лечение, больные получают сбалансированное питание и выходят с прибавкой в весе до 20% от общей массы тела.
Потом хозяйка просит нас все-таки выйти, наспех узнаю, что раньше она работала на табачной фабрике, знает из чего сделан «Донской табак» и «21 век», сюда попала благодаря тому, что удачно заглянула к знакомой на корпоратив: заговорили, что в «больничку» ищут ларечницу. Вот и пошла. Вначале, пока работала в ларьке на улице и товар выдавала в окошко, было совсем хорошо. А сейчас магазин перевели в помещение — хозяйка запереживала.
— Когда больные с туберкулезом приходят, я в маске все время хожу, раз в полгода делаю рентген и перед их визитами что-то подъедаю. Дай бог, пронесет.
Про «подъедаю» ларечница сказала не зря.
— Все врачи-фтизиатры, перед осмотром больных что-то съедают: в желудке вырабатывается сок, который убивает туберкулезные бактерии. Плюс защитный костюм, маска. Я работаю тут 13 лет, кто-то — всю жизнь. Ничего страшного не произойдет, если выполнять элементарные меры предосторожности, — объясняет хирург.
Финансирование неплохое, атмосфера дружеская
Обстоятельная беседа о жизни туберкулезной больницы переходит в кабинет главного врача. Разговор идет в официальном русле, с цифрами и статданными. В больнице 5 отделений: хирургическое, психиатрическое, терапевтическое, туберкулезное и туберкулезно-легочное. 60% всех заболеваний приходится на туберкулез, много ВИЧ-положительных и пациентов с психиатрическими диагнозами.
— Наверное, зарплата врачей здесь выше, чем в обычной больнице?
— Смотря, с какой больницей сравнивать. Мы действительно зарабатываем больше, чем, скажем, коллеги в районных больницах, — отвечает начальник хирургического отделения. — Потому что у нас офицерские звания, доплаты...
— Плюс президентские стимулирующие выплаты, — добавляет главврач. — Выполняются майские указы президента. Финансирование у нас неплохое, атмосфера рабочая и дружный коллектив, который позволяет справляться с поставленными задачами.
— Это прекрасно. Но хотелось бы понять, вы знаете, кого лечите? Ну, кто перед вами — мошенник или убийца?
— Если врач будет знать, что он лечит человека, который насиловал четырехлетнего ребенка, возможно, он будет плохо его лечить. Я говорю образно, но чтоб вы поняли, — объясняет Тигран Мкртчян. — Поэтому делами наших пациентов занимается другой отдел, а мы лечим. Стараемся относиться именно как к пациентам. Конечно, если человек «прозвучал везде», мы его подноготную тоже знаем. Но правила есть правила — лечим.
— Изобрели какое-то новое лекарство от туберкулеза? Может, вы об этом знаете, или оно даже есть у вас? Все-таки по туберкулезу вы лучшие.
— Да, среди стран бывшего СССР Россия занимает
Широкий спектр возможностей и чеховская печаль
Пока мы говорим о цифрах, хирург Константинов смотрит в окно. За окном — частный сектор со скромными домиками и голыми деревьями. Слышен лай собак и редкие перекрики с плаца тюремной больницы. Скрипят колеса железной тележки, пациентам везут завтрак. Время от времени квакает сигнальная сирена. Доктор Константинов выглядит уставшим. Когда разговор переходит к нему, он перечисляет: закончил ростовский медуниверситет, сюда пришел по совету знакомых. Нет, ни разу не пожалел. Конечно, привык. Больные здесь, в основном, из Ростовской области и с Северного Кавказа, дальнейшую их судьбу врач не отслеживает. Уникальность работы в тюремной больнице в том, что здесь у хирурга очень широкий спектр профессиональных возможностей.
— Недавно я проводил операцию Мармара при варикоцеле, она проводится под микроскопом (микрохирургическая операция на мужских половых органах). Сейчас вы видели в реанимации больного, у него было кровоизлияние в кишечник. Теперь больной на инфузионном насосе, четвертые сутки ему вводят лечебные препараты. Лет 15 назад его спасла бы только операция, и я думал, что придется ее делать и сейчас, она очень сложная, поэтому я уже готовился, читал специальную литературу. Но мы больного прокапали, заказали аппараты крови — он пошел на поправку, можно сказать, что повезло.
— А как вы понимаете, симулирует больной или нет?
— Для этого у нас есть целая диагностическая служба и лаборатория. Если врача обмануть еще можно, то анализы, УЗИ, рентген — сложно. В сомнительных случаях привлекаем коллег из психиатрического отделения.
— Что чаще всего симулируют?
— Аппендицит. Пациента осматривает дежурный хирург, потом больного кладем под наблюдение, за стеклом, и круглосуточно за ним смотрим. Симулировать день и ночь очень сложно, в какой-то момент тот, кто пытается обмануть врача, забывается, перестает изображать боль, и мы прощаемся с таким пациентом.
— Известно же, что хирурги тюремных больниц достают из желудков пациентов много чего необычного. Какие самые яркие случаи были у вас?
— В последнее время этого стало меньше, но в целом глотают то, что могут найти: саморезы, к примеру, выкручивают из полов, крючки из сетки кровати. Одна из моих пациенток проглотила 80 таких крючков, желудок провис — под их весом опустился в малый таз. Ей было очень больно.
— К лечению таких пациентов мы привлекаем и психиатров, — вступил главврач. — В психиатрическом отделении у нас 120 коек, работают преимущественно женщины. Самые частые диагнозы: шизофрения и ментально-депрессивные расстройства. Но у нас же не только те больные, которые отбывают срок, некоторые проходят лечение по решению суда.
— Не очень поняла...
— По-простому скажу: ни один здоровый человек жену свою не убьет и ребенка не изнасилует.
Хирург ушел к своим пациентам, Тигран Рубенович предложил попить чаю. Когда со стола исчезли мои ежедневник и диктофон, беседа пошла несколько легче. Говорили о том, что врачи благодарностей за спасенные жизни не ждут, да и ждать по большей части не от кого: основной контингент больнички — воры-рецидивисты и наркоманы. Надо ли спасать человека, который до этого убил пятерых? По пункту первому врачебной этики надо. А по сердцу? Смотри пункт № 1.
В общении с заключенными тоже нужно ухо держать востро. В целом они к врачам (на тюремном жаргоне докторов «больнички» называют «лепилами») относятся с уважением. Но когда появляется новенький, обязательно идут проверять на характер. Умный и крепкий духом человек тест пройдет, чуть дал слабину — не твоя работа. Один на один с заключенными врачи не остаются, если пациенты начинают вести себя неуважительно, доктор просит увести больного до того момента, пока тот не вернется в рамки дозволенного. Обычно помогает.
— Первый вопрос, который я задаю при комплектации персонала: осужденных боитесь? Тут же зона... И человек начинает сомневаться. А зачем? Тут мы всех знаем. Этот болеет туберкулезом, у того ВИЧ. Поскольку мы в курсе диагнозов, понимаем, как уберечься. А вы когда едете в транспорте рядом с чужим человеком, что про него знаете? Вам не страшно? — многозначительно улыбается доктор.
— У туберкулезного больного заканчивается срок, он выходит на свободу — и что дальше?
— За месяц до окончания срока информация передается в тубдиспансер по месту жительства, чтобы врач-фтизиатр и полицейский-участковый знали о его передвижениях. Но лечение у них не принудительное. Всё.
В финале чаепития заходит речь о подростках. Сейчас в тюремной больнице несовершеннолетних нет, но, когда появляются, палаты у них отдельные, с телевизорами, книжками и наборами для художественного творчества — для психологической разрядки. Кстати, любой арестант тоже может попросить консультацию психолога.
И многие просят: кто-то просто так, чтобы убить время, а кто-то действительно нуждается в помощи. Самые частые запросы — страх перед неизвестностью, когда человек попадает в неволю впервые, страх перед осуждением общества, страх после отбывания срока оказаться выброшенным из жизни.
— И это не столько проблема нашей системы, сколько проблема социализации. Они выходят на волю и оказываются никому не нужны. Нет социальных институтов, которые бы помогали с жильем, с работой, налаживанием отношений с семьями, поэтому они и возвращаются к нам вновь и вновь, — говорит начальник психологической лаборатории Виктория Шильченко.
— А был запрос, который бы вас удивил?
— Нет. Ну, разве что осужденный, который хотел встретиться с сыном. Десять лет ребенок считал, что его папа чуть ли не космонавт, и в какой-то момент отец захотел его увидеть. Как сказать, что папа в тюрьме? Как сын приедет на свидание? Не испугают ли мальчика эти стены? Это тревожило осужденного. Мы решили, что мама должна сына подготовить, а когда приедут, то и поддержать. Когда рядом сильный любящий взрослый, ребенку ничего не страшно.
— А за что сидел этот человек?
— За наркотики, но срок был очень большой.
— Что самое тяжелое в работе тюремного психолога?
— Трудно перерабатывать то, что мы слышим и видим, трудно не брать это на себя, особенно, когда работаем с подростками. Ведь парни и девушки из счастливых семей к нам не попадают. Поговоришь с ними, посмотришь рисунки, проработаешь это все, идешь домой — и думаешь, думаешь, крутишь в голове... Вот это, наверное, самое тяжелое. А в остальном у нас такая же работа, как и любая другая.
Когда мы уходим из тюремной больницы, сотрудники сгружают во дворе лампы для обеззараживания воздуха. За забором у плаката о борьбе с коррупцией опять стоят родственники. Среди них две бабульки с кульками чая, печенья и конфет. Вспоминаю слова главврача — что по-настоящему служащие больницы жалеют матерей и бабушек, которые стоят под тюрьмами с мешками еды, купленной на нищенские пенсии. Тут же всплыла строчка из письма, про поклон от мамы и молитвы за своего сына и всех медработников.
Воистину.
