«Почему у вас Комарик флиртует с Мухой-Цокотухой?» История художника Конашевича — соавтора главных книг Чуковского и Маршака

В мае 2025 года Новочеркасску исполнится 220 лет. Вместе с банком «Центр-инвест» мы делаем подарок городу-имениннику: рассказываем истории 20 его уроженцев и жителей, которые прославили столицу донского казачества. Данный проект станет финалом трилогии, в которую также вошли «Гражданин Ростова-на-Дону» и «Гражданин Таганрога». 

Эта история — о великом выдумщике, художнике Детгиза Владимире Конашевиче.

Когда вспоминаешь свои детские книжки, то первым делом в памяти возникают не слова, нет, а картинки. Потому что художник, особенно детский, — настоящий книжкин соавтор. Таким в полной мере был великолепный Владимир Конашевич, без которого вселенная литературной иллюстрации была бы куда беднее. Почему же одно время считалось, что его рисунки «уродуют детей»?

«Телефон», «Муха-цокотуха», «Мойдодыр», «Чудо-дерево», «Человек рассеянный», «Дом, который построил Джек», сказки Андерсена — перечислять можно долго, Владимир Конашевич был иллюстратором десятков книг. Многие из них — та часть культуры, которая уже просто генетически встроена в память нескольких поколений, тихий праздник для глаз.

Мода на Пикассо

Как художник сам Конашевич вырос на картинах великих голландцев и на влиянии «нового искусства»: «Поиски реализма потянули меня к мудрому Сезанну, к Ван Гогу, великая искренность которого меня потрясла», — писал он в книге «О времени и о себе». Учеба в известном Московском училище живописи, ваяния и зодчества пришлась как раз на перелом эпохи — начало XX века, 1908—1913-й годы.

Это было сумасшедшее и стремительное время. Взять хотя бы ходившую тогда по Москве эксцентричную моду: «Дамские платья со случайными декольте — маленькими треугольниками или ромбиками на боку или бедре, в которых сквозило голое тело. Иногда под этими ромбиками кожа красилась в черный цвет», — вспоминал Конашевич. Волосы при этом красились в розовый, зеленый, голубой: прически посыпали цветной пудрой.

Последним криком моды были и картины постимпрессионистов: Ван Гога, Пикассо, Гогена, отчасти поэтому их и покупали коллекционеры. Конашевич впервые увидел все эти «арт-бомбы» в частной коллекции Щукина, который иногда пускал к себе студентов-живописцев на экскурсии: «Сергей Иванович Щукин признавался, что купив «Даму с веером» и «Скрипку» Пикассо, не чувствовал к ним ничего, кроме болезненного отвращения, и долго приучал себя к этой живописи, «привыкал», как он говорил».

Волна «нового искусства» обрушилась и на солидные императорские заведения. Кубизм сотрясал академические основы, увлекая студентов: с Конашевичем учились Гончаров и Ларионова, открывшие еще и лучизм, а также отец русского футуризма, дерзкий Бурлюк, и «не для денег родившийся» футурист Маяковский. И хотя футуристов через два года отчислили, атмосфера была неспокойной и сбивала с толку даже профессоров.

«Высоко держал голову только один Коровин, — рассказывал Конашевич (Константин Коровин был одним из его учителей). — Он появлялся в мастерской не слишком часто и всегда в разное время. Войдя в класс, сразу же начинал говорить по поводу натуры: «Жар-птица! Ее тело горит красками! Где там та серая муть, которую я вижу на ваших этюдах?» Мы обступали его тесной толпой и слушали всегда с напряженным вниманием... Из слов Коровина не оставалось в памяти ни одного, но ясно становилась, что творчество — радость, искусство — сама полнокровная жизнь, и на самом деле начинали казаться мутно-серыми наши этюды».

Профессиональное проклятие

В Москву семья Конашевичей переехала, когда художник был совсем маленьким, так что Володя прожил в Новочеркасске только первые два года своей жизни — с 1888-го. Но родился он здесь, и название донского города навсегда осталось в первой строчке всех его биографий.

Конечно, жаль, что мы не увидели Новочеркасск глазами Конашевича, он умел сохранять подробности даже в самом малоосознанном периоде жизни. Запомнил, например, как в четыре года, сидя в тени комода и листая книгу, открыл нечто удивительное: «Переворачивая страницу за страницей, я стал замечать, что всякий раз, как я приподнимаю лист книжки, в моем углу становится светлее. Оказалось, свет из окна, отражаясь от страницы, падал на стену. Это мне показалось настоящим волшебством: я могу «повернуть» свет из окна, «заставить» его освещать темные углы, куда он сам заглянуть не хочет».

Такими откровениями до краев наполнены его мемуары: любовное описание утраченного детского рая занимает большую их часть неспроста. В будущем таким светом страниц станут его иллюстрации, но кажется, что детали для них он брал как раз из этого парадиза: кружевные салфетки на буфете, комнатные растения, половички на натертом воском полу. «Люблю я этот тихий уют! Сколько в нем теплоты, интимности; человеческое жилье он отгораживает от улицы — растянутой, раздвинутой в бесконечный мир, в котором теряется человек, становясь одним из очень многих».

Детство Конашевича не назвать очень обеспеченным, хотя род его старинный, дворянский: прадед носил двойную фамилию — Стефан Конашевич-Сагайдачный. Но за революционную деятельность прадеда лишили и второй фамилии, и дворянского титула.
Родители были небогаты, отец работал обычным служащим банка. Жили скромно, а когда Володе исполнилось семь лет, еще скромнее: отец отказался участвовать в тайной махинации управляющего банком, стал неугоден, и семья перебралась из Москвы в далекий провинциальный Чернигов.

В Чернигове Володя учится игре на скрипке у местного свадебного музыканта, так захотел отец. Начинает рисовать — сражения, конечно: на бумаге скакали лошади и палили пушки. Лет с тринадцати берет частные уроки рисования и ходит на пленэры.
Изображать пейзажи поначалу было скучно, но учитель показал ему, как «видеть вокруг много замечательного». На прогулке он вдруг делал ладонями шоры у глаз ученика и поворачивал его голову в нужную сторону. «И вот, — вспоминал Конашевич, — внезапно передо мной возникал удивительной цельности пейзаж: узор березок, бугры, сверкающие ручейки — все вместе связывалось в прочную композицию, скрепленную, казалось, нитями солнечных лучей».

Эта игра — находить стройную композицию в случайном — сохранилась навсегда, стала привычкой и даже, как он признавался, каким-то профессиональным проклятием. Уже преподавая в Академии художеств имени Репина, Конашевич и сам придумал ловушку для перфекциониста: «Взять лист бумаги, вырезать в нем небольшое квадратное окошечко, положить на рисунок и передвигать во всех направлениях. Где бы мы ни остановили лист, в окошечке должен быть виден фрагмент рисунка, композиционно завершенный. Даже в тех случаях, когда нам не ясно, что там изображено».
Но книжным иллюстратором Владимир Михайлович становится почти случайно.

Письма в картинках

Женившись и вместе с женой переселившись в Петербург, Конашевич окунается в монументальную живопись: его изящную неоклассическую роспись и сегодня можно увидеть в гостиной Юсуповского дворца на Мойке. Роспись он делал вместе с Сергеем Чехониным и Николаем Тырсой, кстати, книжными иллюстраторами позже стали все трое.

Остался вклад Конашевича и в Павловском дворце-музее возле Петербурга, где он работал помощником хранителя, реставратором, но оставался прежде всего художником: писал акварели, графику. Там он увлекся гравюрой по дереву и литографией — рисунком по камню. В этой технике будут сделаны потом иллюстрации для изданий Гоголя, Чехова, Гейне, Зощенко и Пастернака.
Художником он был успешным: в середине 1920-х его павловские работы приобрели Третьяковская галерея и Русский музей. А серия цветных литографий «Павловский парк» была отмечена почетным дипломом на международной выставке в Италии.

Первая книга Конашевича для детей сложилась как бы сама — из писем: жена и дочка уехали к родственникам на Урал и надолго были отрезаны от Владимира армией Колчака.
Дочь, Ольга Чайко, рассказывала в интервью: «Папа писал маме письма, а мне присылал картинки. На каждую букву алфавита. Мне было 4 года, и, очевидно, он считал, что пора уже знать буквы» (сам Конашевич научился читать в 5 лет).
Кто-­то из издательства «Товарищество Голике и Вильборг», увидев рисунки, восхитился и предложил выпустить их книгой. «Азбука в рисунках» вышла в 1918-м, и там еще есть ять, ижица и фита.Нежные, с приглушенным тоном рисунки часто сравнивают с изысканной «Азбукой в картинах» Александра Бенуа. На фоне великолепных многофигурных иллюстраций 1904 года, каждая из которых так и просится в раму, картинки Конашевича выглядят довольно просто, но в этом есть своя особенная прелесть.
Хотя и тот, и другой прежде всего рисовали азбуку для своего ребенка, избыточно шикарные листы Бенуа были скорее восторгом библиофилов. Картинки Конашевича подчеркнуто детские, интуитивно понятные, уютные. Это был его принцип: «Рисунок для детской книги должен быть вещественным, выразительным, ясным и лаконичным».

Кстати, именно Бенуа привел его в «Мир искусства» — знаменитое сообщество художников, объединившее множество таких выдающихся мастеров, как Васнецов, Бакст, Лансере, Серов, Билибин, Левитан и других. Мирискусники говорили о себе: «Мы прежде всего жаждущее красоты поколение».
Правда, Конашевич стал его членом только в 1922-м, незадолго до распада, но красотой проникся навсегда: даже в поздних его рисунках для детей видна витиеватая плавность и нарядность рококо — одного из любимых жанров мирискусников.

В том же 1922-м выходят сразу несколько заметных книг, проиллюстрированных Конашевичем. Впервые он примеряется к детской классике: это «Кот в сапогах» Шарля Перро и пушкинская «Сказка о рыбаке и рыбке». Узнать его руку здесь сложно: размашистый стиль, которому будто тесно на страницах, скорее близок к театральным эскизам мирискусника Добужинского.Совсем другой подход к иллюстрациям книг Фета и Тургенева, которые заслуженно считаются в книжной графике одними из лучших. Воздушный полупрозрачный рисунок для лирики Фета, саркастичный, шаржевый — для колкого тургеневского «Помещика», и драматичный, яркий, цветной — для повести «Первая любовь».

Настроение авторов передается так точно, что историк искусства Эрих Голлербах сразу же отметил: «Если бы Конашевич ничего не сделал, кроме Фета, «Первой любви» и «Помещика», то и тогда бы его имя запомнилось в истории иллюстрационного искусства».

«Нельзя ли у трамвала вокзай остановить?»

В 1924 году Конашевич из рафинированного «Мира искусства» попадает в совсем другой мир — знаменитый Детский отдел Госиздата. Здесь с нуля создавалась новая детская литература — бодрая и немного хулиганская, в пику нравоучительной и задушевной, царившей тогда в журналах и книгах для детей.
«Детских поэтов у нас еще нет, а есть какие-то мрачные личности, которые в муках рождают унылые вирши про Рождество и про Пасху», — возмущался в статье начала ХХ века Корней Чуковский, тогда и сам еще не написавший ни строчки как детский поэт, а больше известный как литкритик и переводчик поэзии Уолта Уитмена. С подачи Максима Горького он и стал инициатором появления Детского отдела.

Команда здесь собралась удивительная: главным идеологом и капитаном был невысокий и очень энергичный Маршак, к нему примкнули абсурдисты-обэриуты Хармс, Введенский и Олейников, великий сказочник Шварц, поэт Заболоцкий и другие интересные личности. Такой компанией они начали делать самые смешные и дерзкие детские журналы новой эры — «Ёж» и «Чиж».

Размещался отдел на пятом этаже Госиздата, в шикарном модерновом здании Зингера на Невском. «И весь этот пятый этаж ежедневно в течение всех служебных часов сотрясался от хохота. Некоторые до того ослабевали от смеха, что выходили на лестничную площадку, держась руками за стены, как пьяные», — вспоминал в книге «О том, что видел» Николай Чуковский, сын писателя.Веселые молодые чудаки плохо вписывались в серую советскую одинаковость и ура-патриотизм, зато здесь развернулись в полную силу. Детгиз стал для них спасением, другой возможности публиковаться просто не было. Но то, что обэриутами написано для детей, ничем не хуже, а иногда даже лучше их взрослых произведений.
«Чиж» и «Ёж» были бешено популярны и выходили тиражом 75 тысяч экземпляров. Успех законный, на высоте здесь не только тексты, но и рисунки: вместе с Конашевичем свои работы приносили Лебедев, Васнецов, Чарушин, Радлов — настоящее созвездие художников.

В начале 20-х в Детгизе начинают выходить и первые современные книги для детей. Конашевич берется за иллюстрации к свежим стихотворениям Маршака «Дом, который построил Джек» и «Пожар».
«Пожар» поразил всех и стал художественным событием. Всего три цвета использовал художник — красный, желтый и черный — но сумел создать настолько напряженное, эффектное зрелище, что страницы, казалось, горят в руках.

С 1923 года книга переиздавалась целых 28 раз, а в 1950-х Конашевич создал совершенно новые рисунки, ничем не напоминавшие первую версию. Он много времени провел у ленинградского пожарного депо, делая эскизы и выясняя подробности.
Теперь герои книги жили не в маленьком доме, а в многоэтажке, которая будто едва помещалась на листе, пожарные не гремели на конных упряжках, а мчались в красных машинах. Но захватывало действие как прежде.Вообще Конашевич много раз заново сочинял и придумывал свои рисунки. Непростые были поиски. «Есть художники, которые думают и изобретают с карандашом в руке, — писал он. — Я художник другого склада. Раньше, чем возьмусь за карандаш, я должен представить мысленно уже готовый рисунок во всех деталях».
Обдумывая сюжет, он, как Шерлок Холмс, часто играл на скрипке. К своим ошибкам был беспощаден: «Я просто выбрасываю готовый рисунок, если он хотя бы частично не удался. Не переделывая, не исправляя старого рисунка, я вновь рисую на чистой бумаге. Этим и достигается непосредственность и свежесть, если она у меня когда-нибудь бывает».

Сильно отличаются и сделанные в разные десятилетия иллюстрации к самому известному стихотворению Маршака — «Вот какой рассеянный».
Интересно, что у Рассеянного, при всей собирательности образа, был реальный прототип — советский физикохимик Иван Каблуков, выдающийся ученый. О нем ходили анекдоты: он путал даже буквы в словах. Писатель Андрей Белый писал, что вместо «химия и физика» профессор говорил «химика и физия». Вот откуда «вагоноуважаемый глубокоуважатый». Косвенно это подтвердил сам профессор, сказав однажды брату Маршака, наивно отрицавшему сходство: «Э, нет, батенька, ваш брат, конечно, метил в меня!»

А еще интересней, что прототип был и у героя рисунка Конашевича: это талантливый художник Николай Тырса, основатель ленинградской школы графики и давний друг.
В первой версии 1930 года Конашевич нарисовал именно его — слегка нелепого, но обаятельного интеллигента с бородкой и в очках, которому просто некогда думать о бытовом порядке вещей.
«У него своя логика жизни, и, подчиняясь этой непрактичной логике, все вещи сходят со своих мест, окружают Рассеянного веселым и странным хороводом. Вместо пальто висят на вешалке шумовка и полотенце, вместо шляп стоят башмаки, шляпы лежат под столиком. Самовар стоит в маленькой передней прямо на полу... К тому, что задано писателем, Конашевич добавляет от себя целую кучу смешных подробностей», — пишет об этих иллюстрациях искусствовед Юрий Герчук. И добавляет, что у Тырсы хватало чувства юмора, чтобы с удовольствием разглядывать остроумные шаржи на себя.
При этом Конашевичу чертовски точно удалось изобразить героя-чудака вообще, а не конкретную личность.В поздних версиях, в 1950-е годы, Рассеянный помолодел, пропала борода. Как раз эти иллюстрации наиболее известны: красочные, уютные, делающие эксцентричного персонажа более милым. И хотя для бессмертного стихотворения рисовали множество самых разных талантливых художников, сделать рисунки лучше тех, первых, не удалось никому.

Чуковщина

Конашевич был художественным соавтором Маршака многие годы, вместе они выпустили десятки книг. Такое же долгое сотрудничество случилось у него и со вторым исполином детской литературы СССР — Корнеем Чуковским.
«Телефон», «Мойдодыр», «Тараканище», «Федорино горе», «Муха-цокотуха»: словом, Конашевич проиллюстрировал ВСЕ известные сказки Чуковского. Это один из самых плодотворных союзов.
На открытие персональной выставки художника Чуковский писал: «Ваш праздник — это праздник всех моих Бармалеев, Айболитов и Мух-цокотух. Благодаря Вам эти люди и звери явились миллионам советских ребят».Но знакомство их началось совсем негладко: поначалу идеи художника автору агрессивно не понравились. В дневнике Корнея Ивановича есть такая запись от 1923 года: «Третьего дня пошел я в литографию Шумахера и вижу, что рисунки к «Мухе-цокотухе» так же тупы, как и рисунки к «Муркиной книге». Это привело меня в ужас».

Конашевич жил тогда в Павловске, и Чуковский поехал знакомиться с художником лично. Тот на замечания нисколько не обиделся, наоборот, признавался, что критика автора вдохновляет его на новые поиски. Он безропотно соглашался с Чуковским, когда тот поправлял рисунок: «Луна, упавшая на слона, не должна иметь вулканов, это детская луна».
Для Конашевича было важно, чтобы сначала иллюстратор, а затем и ребенок мог поверить в реальность того, что читает. Дети ведь большие реалисты. Только их реализм подлинный: он хорошо уживается с самой буйной фантазией.

Первая книга о Мухе-цокотухе в итоге вышла очень забавной. Фантастический сюжет в ней крепко держался на достоверных деталях, и получалась коллизия: базар как в жизни, только покупатели — с крыльями и летают. Книгу так раскупали, что за один только год она была переиздана несколько раз.

Однако в 1925-м вдруг высказалась цензура, ленинградский Гублит: «Рисунки неприличны: комарик стоит слишком близко к мухе, и они флиртуют».
Сказку разрешили печатать только спустя четыре года, и Конашевич сделал новые рисунки: комарик был солидно одет и держался от мухи подальше. Но теперь в сказке увидели нечто похуже: «восхваление мещанства и кулацкого накопления». А также нашли массу преступных аллюзий.
«Мне посоветовали переделать «Муху», — раздраженно писал Чуковский. — Я попробовал. Но всякая переделка только ухудшает ее. Да и к чему? Где гарантия, что в следующий раз не решат, будто клоп — переодетый Распутин?»Всю дальнейшую жизнь незыблемый сегодня классик детской литературы сталкивался с самыми чудовищными толкованиями своих веселых стихов. Появился даже термин «чуковщина»: он был придуман гневным союзом родителей кремлевского детсада. «Мойдодыр», — писали они в коллективном письме, — развивает суеверие и страхи, «Тараканище» и «Крокодил» дают неправильное представление о мире животных и насекомых. Мы призываем к борьбе с «чуковщиной».

В середине 1930 годов началась большая травля и смехачей из Детгиза. Созданный Маршаком отдел был раздавлен. Последовательно репрессировали Хармса, Введенского, Заболоцкого. Олейникова расстреляли.
У Вероники Долиной есть стихотворение, посвященное черной судьбе обэриутов:
Фасон широких шляп их выдал.
Весь мир таких растяп не видел.
Их вывели во двор поодиночке,
И не было с тех пор от них ни строчки...

Травили не только поэтов. В 1936-м в «Правде» вышла статья «О художниках-пачкунах». «Среди средневековых преступных профессий одна из самых мрачных и жестоких — это уродование детей», — так начиналась статья анонимного автора. Беспощаднее всех он прошелся по рисункам гениального Владимира Лебедева: «Взрослые — уроды, животные — калеки», «вещи исковерканы», «противно смотреть». Но досталось и Владимиру Михайловичу: «Художник Конашевич испачкал сказки Чуковского. Это сделано не от бездарности, не от безграмотности, а нарочито — в стиле якобы детского примитива. Это «искусство», основная цель которого — как можно меньше иметь общего с подлинной действительностью».

Изобретательные иллюстрации Конашевича и правда были страшно далеки от плакатного соцреализма, торжествующего в стране.
Примечательно, что в 1937 году литографии Владимира Михайловича к повести «Манон Леско» на Всемирной выставке в Париже получили Золотую медаль.

Сказки в страшное время

«Елка сверкала живыми огоньками свечек, огоньки отражались искрами на золотом и серебряном дожде, на позолоте орехов. Крымские яблочки вертелись на своих нитках вправо и влево, а наверху сияла серебряная стеклянная пика...»
Трудно представить, что весь этот милый мирок описывает истощенный, еле живой человек.
Пишет, с усилием сжимая ледяными пальцами карандаш. Свои мемуары Конашевич начал в самое отчаянное время — блокадной зимой 1941-го в Ленинграде. Из Павловска он с семьей выбирался уже под огнем немецких гаубиц.Голод и холод, а он вспоминает московскую зиму детства: «Так же, как сейчас, шел снег. И становилось тихо. В комнатах стелили ковры, и голоса звучали по-иному: тише, глуше. На улицах тоже как будто делалось тише».
И тем теплее эти воспоминания, чем ужаснее блокадный мир вокруг: «Не потому, что страшно умереть каждую минуту. А сама жизнь невыносима, невозможна»; «везут на санках некрашеные гробы — большие и маленькие».
В блокаду умерла родная сестра Владимира Михайловича — любимая его Соня. Он с женой и дочкой едва выжил.

Рисунки того времени — это бесконечные блокадные очереди. Это «Атлас переливания крови» — жутковатый исторический ликбез для музея, это портреты солдат... Но вместе с тем это и нежные акварельные лица дочки Оленьки и супруги Женечки. И, конечно, сказки. Ведь сказки особенно нужны в страшное время.

Конашевич обращается к Андерсену. В 30-х годах он уже делал две книги по сказкам датского писателя. В обоих случаях это была легкая перьевая и карандашная графика. Она изящна и точна, но в ней только два цвета.
Теперь же, словно в противовес пережитому кошмару, Конашевич создает торжествующие, многоцветные иллюстрации с изогнутыми линиями ар-деко. С большим вкусом, в традициях мирискусников, оформляет титульные листы и заглавные шрифты, которые всегда выписывал сам.
«Сказки Андерсена» вышли в 1950-м и стали настоящими бестселлерами. Они открыли новую блестящую страницу в творчестве Конашевича: в 60 лет вдруг особенно ярко проявился его уникальный стиль.

Праздничные рисунки 50-х — это золотая эра позднего Конашевича. С его работами выходят десятки книг: от затейливых иллюстраций к «Сказкам братьев Гримм» и китайским «Сказкам старого Сюня» до нарочито простых, канонических картинок к циклу Барто «Игрушки». Появляются еще более нарядные версии к стихам Чуковского, новый задорный «Бибигон» и красочная «Путаница», а сборник английских песенок в переводе Маршака так хорош, что получает серебряную медаль на международной выставке в Лейпциге.

Каждая из этих книжек словно концентрат радости. Маленькие шедевры, которые с восхищением переиздают и сегодня.

Перо от доброго попугая

Конашевич много и часто размышлял о том, как надо строить рисунок для детей. «Добрый и злой человек должны быть изображены и покрашены по-разному. Психические качества и состояния ощущаются ребенком как внешняя деформация, — писал он в статье «О рисунке для детской книги». — Моя дочь, ей было лет шесть, принесла как-то белое перо с желтоватым кончиком и спросила, от какой оно птицы. Я говорю: «От попугая». — «А от какого попугая — доброго или злого?» Оказалось, от доброго. Она очень была удивлена, что я не мог определить этого по перу».

Такие наблюдения художник очень ценил и как никто умел видеть текст глазами ребенка. Может быть потому, что никогда не забывал ребенком себя. Внучка Владимира Михайловича, Елена Гран, вспоминала, что бабушка часто говорила в сердцах мужу: «Ты никак не можешь стать взрослым!» И каждый раз он отвечал удивленно: «Зачем?»

Дочь художника рассказывала такой случай: «Однажды, возвращаясь из школы, я увидела, что папа ждет меня у окна. Как только я вошла во двор, он крикнул: «Стой и смотри, который дальше полетит». И из окна на меня полетела целая стая маленьких, склеенных из ватмана планеров, все различной конструкции. «Папа, ты что, с ума сошел!» — крикнула я... Когда я вошла домой с полным подолом планеров, то услышала, как папа говорит маме: «Боже мой, Женечка, какая тоска, наша дочь становится взрослой...»

Сам Конашевич стать скучным взрослым просто не мог, хотя и дожил до 74 лет. Уже маститый художник, доктор искусствоведения, заслуженный деятель искусств РСФСР, он по-детски трогательно признавался: «Мне предстоит иллюстрировать сказки Пушкина. Я очень боюсь этой работы. Совсем нет уверенности, что я делаю то, что надо».

Цикл пушкинских сказок стал последней большой работой Конашевича. Вышла книга уже после смерти художника. Перед работой он провел много времени в архивах.

Непросто быть соавтором Александра Сергеевича. Нашел, кстати, однажды забавную зарисовку на полях пушкинского черновика — царь играет с шутом в шахматы — и изобразил ее в «Сказке о Золотом петушке».

Последняя книга удалась блестяще. Паустовский заметил в предисловии: «Как бы обрадовался Пушкин, если бы увидел эти рисунки».

...Эту радость рисунки Владимира Конашевича несут до сих пор — всем, кто умеет видеть замечательное.

Партнер проекта «Гражданин Новочеркасска» — банк «Центр-инвест». Один из лидеров отрасли на Юге России, «Центр-инвест» с 1992 года развивает экономику региона, поддерживает малый бизнес и реализует социально-образовательные программы. В 2014 году при поддержке банка создан первый в России Центр финансовой грамотности. Сейчас их пять: в Ростове-на-Дону, Краснодаре, Таганроге, Волгодонске и Волгограде. Уже более 1 млн человек получили бесплатные финансовые консультации. В их числе школьники, студенты, предприниматели, пенсионеры.
В 2021-2023 годах «Нация» и «Центр-инвест» создали проекты «Гражданин Ростова-на-Дону» и «Гражданин Таганрога».