Дмитрий Марков снимает непарадную Россию: показывает жизнь в русской глубинке. Среди героев его фотографий — пьяные десантники, бездомные, детдомовцы.
На инстаграм Маркова подписано почти 400 тысяч человек. Снимает Марков только на айфон. В 2017-м Apple использовала его снимок для рекламы iPhone 7: фото с железнодорожного переезда в Пскове висело на билбордах по всему миру.
Снимок Маркова, который использовала компания Apple в рекламе iPhone 7.
— Нет, ничего. Публикация, я так понимаю, связана с галереей, которая сейчас показывает мои фотографии в США (выставка Маркова открылась в начале апреля в Нью-Йорке). Это приятные вещи, но они ничего особенно не меняют в жизни. Раньше, когда я был начинающим автором, меня это воодушевляло. Сейчас меня больше воодушевляет удачная картинка.
— По моим ощущениям, сейчас — новая волна моды на русскую провинцию. Согласны?
— Я заметил это еще в начале нулевых, когда жил в Псковской области. Много людей продавали квартиры в Петербурге, покупали дома под Псковом — переезжали на природу. Это касается людей в возрасте, которые уже выполнили базовые жизненные задачи: устроили детей и так далее. А что до молодых людей, моих ровесников: их детство пришлось на перестройку, на конец Советского Союза. В провинции многие атрибуты этих периодов — постперестроечного и постсоветского — сохранились. И в людях это отзывается. Со временем детство идеализируется в голове, и мы начинаем вспоминать что-то трогательное.
Со мной то же самое. Как я подбираю картинки? Иду с камерой, передо мной есть мир, в котором что-то происходит. Из всего многообразия сюжетов, моментов и событий я выбираю важные для себя вещи. Они связаны с моим опытом, с моими представлениями о прекрасном. Многие картинки — родом из детских впечатлений.
Дмитрий Марков, 37 лет, родился в Подмосковье, сейчас живет в Пскове. Работал журналистом в Москве. В начале нулевых занялся волонтерством: помогал в детских домах, больницах, приютах. Инстаграм завел в 2012-м. Выпустил фотокнигу, сотрудничает с изданием «Такие дела», выставляется в России и за рубежом.
— Мне сложно об этом говорить. Если бы у меня были какие-то светлые (или просто интересные) мысли, я бы занимался текстами, а не фотографией. Могу сравнить 1990-е с нынешним временем. Сейчас я вижу молодежь, которую тащат в «Юнармию», в религию. И думаю: господи, несчастные дети, потому что в мое время всем было до ***** (все равно). Все кругом воровали, занимались не пойми чем, и последнее, что волновало взрослых — наше патриотическое и нравственное воспитание. И в каком-то смысле это было хорошо. Потому что мы формировались как нам надо, как нам хотелось. Понятно, это не всегда было правильно, и кто-то просто не дожил до наших дней. Мы были свободнее, мы читали любые книги, некоторые из них запрещены сегодня.
— Где Россия больше всего похожа на 1990-е — в бытовом плане? Какой самый депрессивный, по вашему мнению, регион или поселок?
— Ну, по формальным признакам это где-то за Уралом, за Байкалом. Наверное, чем дальше от центра, тем больше поводов для печали. Но я смотрю на это философски. Есть люди, которые в какой-то момент жизни теряют способность ходить или видеть. И для нас это «ужас-ужас». А для них нет, они привыкают, живут как-то. Нам это кажется невозможным, а для них это жизнь.
Я считаю, что называть часть страны трешаком — нечестно, невежливо и некорректно. Когда я езжу по регионам, то мне интересны какие-то теплые и радостные вещи. Дети одинаково радуются, например, выпускным: и в уральской сельской школе, и в элитной гимназии на Рублевке. Их радость не зависит от того, как далеко от их кровати сортир.
— Я работал волонтером в деревне в Псковской области какое-то время. В Москве я тоже жил — до этого. Но после провинции понял, что отвык от московской суеты, хотя Москву очень люблю. Когда приезжаю, всегда иду от площади трех вокзалов до центра. Все улицы мне знакомы.
Я люблю Москву, но не люблю ее ритм. Псков — спокойный, немного похож на Подмосковье из 1990-х. Мне очень тепло и комфортно там. Я знаю всех продавцов на моем районе, здороваюсь с ними. Я знаю большинство соседей. Когда из-за пьянок и ночных дискотек приезжают полицейские, они ведут себя понимающе, говорят: давайте как-нибудь потише, пожалуйста, сколько можно к вам ездить. Ну, и мне необязательно жить в Москве. Я могу сидеть где угодно — хоть в деревенском райцентре — и переписываться с клиентом из Америки. И при этом не чувствовать себя на отшибе.
Кстати, вот что заметил. Многие люди из провинции переезжают в Москву, пробуют найти там счастье, потом возвращаются и говорят: «Ой, какой ****** (плохой) город, люди жадные, мне не понравился». Меня каждый раз это удивляет: Есенину, ***** (блин), нормально было, Булгакову нравилось, а Ваньке какому-то не понравилось, видите ли, люди там не такие! Смешно. Проблема не в городе, проблема в человеке.
— Как я уже говорил, когда я снимаю, то отзываюсь на какие-то сигналы. А что у меня может отозваться на Манхэттене? Ничего. Я хожу там, как мешком пришибленный, и не понимаю, что вокруг происходит. Так, как мне было страшно в Нью-Йорке, мне не было страшно ни в одной самой мрачной русской подворотне. Потому что я не понимаю ничего. В России я знаю, чего ждать от гопников, от пьяных, знаю, как с ними общаться. Там — нет. Однажды на каком-то бранче в Нью-Йорке мне показали на салат и что-то сказали, я не понял. Я решил, что это как русская бабушка, которая говорит, мол, что сидишь, как бедный родственник, ешь давай. И я начал есть этот салат. А потом выяснилось, что меня попросили его передать! Я там себя чувствую не в своей тарелке. Не говорят же хирургу: ты 20 лет режешь людей, попробуй себя в гинекологии. Я выбрал для себя место, страну, направление, и мне интересно идти в этом направлении. Как у Пастернака было: «Во всем мне хочется дойти до самой сути. В работе, в поисках пути, в сердечной смуте».
— Вам угрожали когда-нибудь во время съемок? Люди, которых вы фотографируете, по большей части непредсказуемые.
— Вот ты сейчас про себя больше рассказала, чем про этих людей. Такие вопросы говорят больше о тех, кто спрашивает, нежели о моих героях. Ничего у меня не было: ни угроз, ни драк, никаких ужасных ситуаций. Иногда я трезво смотрю на себя в зеркало и понимаю: я сам сливаюсь с этим контингентом, наверное, в этом причина.
— Откуда я знаю? Все индивидуально. Вот, пацан вырос в детском доме, так уж сложились обстоятельства. Вопрос звучит некорректно. Как будто мы взяли и разделили людей — на нас, таких ******** (крутых) и на них. Это полная фигня, все люди разные. Я не социолог, не политолог. Я же не Шульман (Екатерина, российский политолог). Иногда я ее слушаю и думаю: господи, как можно быть такой умной? Я не могу, как она, все четко разложить и описать. Я фотограф, меня интересует визуальное. Есть, конечно, систематические вещи: например, вторичное сиротство, когда у выпускников детских домов дети тоже попадают в детский дом. Эта проблема описана и изучена, и лучше обсуждать ее со специалистом. Меня дергает от таких вопросов. Эти люди — мои друзья, мне неприятно описывать их, как людей второго сорта. Это проблема нашего общества, когда человек видит бездомного на фотографии, и сразу начинается: «эти» такие, «эти» сякие! То есть он зачислил себя в правильную категорию, а все остальное — социалочка. Я не считаю, что есть люди ровные, а есть — ровнее. Мы, прежде всего, люди, мы одинаковые, но есть печальные обстоятельства, которые приводят к разным результатам.
— Если фотография может причинить вред, я не буду ее выкладывать. Ну, например, я увидел, что человека в сильном опьянении вытаскивают из автобуса. Рефлекторно сделал картинку. Получилось что-то в стиле Ренессанса, как будто тело Иисуса выносят. Понятно, что публикация такого снимка нанесет какой-то ущерб. Хотя, конечно, не угадаешь. У меня получилась прекрасная картинка: лицо мальчика через окно автобуса, в отражении был собор, сильный снимок вышел — по моменту, композиции, свету и так далее. А потом мне пишет его мама и просит: «Уберите, это мой сын, он баянист, а у вас там в ленте лишаи детдомовские!» Ее такое соседство напрягло. Получается, что баянисты должны быть с баянистами, а сироты — с сиротами.
— Я не знаю. Иногда мне кажется, есть у нас какая-то инертность, страх. Это можно объяснить — историей нашей страны, бэкграундом, с которым выросли люди. Например, у меня мама с папой не разводятся, хотя такие мысли у них были еще с моего детства. Они не могут, потому что боятся осуждения — «что люди скажут?» Страх социального порицания выше, чем желание жить нормально. Возможно, наше поколение чувствует себя свободнее. И более равнодушно относится к социальным оценкам.
— Да ничем особенным. Есть какие-то заказы, съемки, фотографии покупают. Это, конечно, не традиционная работа с зарплатой в десятых числах. Но как-то живу. А что касается монетизации инстаграма: я на самом деле сильно не заморачиваюсь. К тому же, глядя на мой контент, немногие компании хотят видеть свой продукт в таком потоке (смеется). С другой стороны, у многих компаний, например, у «Мегафона» или «Северстали», есть благотворительные проекты, к которым меня привлекают. Это все дает мне немного денег и возможность путешествовать по регионам.
— Вы же напишете в интервью этот вопрос? Сразу после него пусть будет предложение «он тут же положил трубку» (смеется). Зачем мне в чем-то вас убеждать? Уговаривать на что-то смотреть? Мне все равно, когда критикуют мои снимки и мое видение. Меня задевает, когда пишут какую-то фигню про моих героев. Кто-то, ***** (блин), считает, что «Дискотека Авария» — это лучшее, что породила современная музыка за последние 50 лет. Ну и что, я буду им Вагнера, ***** (блин), запихивать? Слава богу, у меня в подписчиках есть почти 400 тысяч человек, которые со мной согласны. Это все зависит от опыта, насмотренности, визуальной культуры. Мой учитель Александр Лапин (советский и российский фотограф, исследователь фотографии) часто говорил, что люди путают красивую девушку на снимке с красивой фотографией. Он нам запрещал снимать людей и заставлял снимать помойку. Говорил: «Когда вы помойку снимете красиво, тогда можете приступать к красивым девушкам. А пока идите в подворотню».
