«Если бы Чехов писал на английском, был бы первым драматургом. А потом уже Шекспир»

Наш проект «Найти Чехова» (при поддержке Президентского фонда культурных инициатив) посвящен 165-летию со дня рождения великого писателя. 

Мы ищем живого, нехрестоматийного Чехова в любимых и важных для него местах, в беседах с людьми, которые работают с его творческим наследием.

Народный артист России Владислав Ветров помимо ролей в чеховских пьесах сыграл самого Антона Павловича в «Невечерней» Марлена Хуциева. Это фильм-диалог Чехова и Толстого по всем главным русским вопросам. Съемки продолжались долгих 16 лет.

Поговорили с Ветровым о сложной судьбе «Невечерней» и, конечно, о самом Чехове и родном для них обоих Таганроге.

— Практически в каждом вашем интервью звучит рефреном: Таганрог равно Чехов. Верно?
— Ну, конечно. Весь город пропитан его духом, его памятью. Все главные культурные объекты связаны с Чеховым и названы его именем: театр, музеи, библиотека. В школах — уроки литературы по Чехову, отрывки из его пьес; не понимая ничего, мы все же пытались как-то к нему приблизиться. Потому что жить в Таганроге и не замечать Чехова, не думать о нем — невозможно. Моя мама заканчивала гимназию, в которой он учился. Я с детства читал его рассказы. И мне казалось, что в стране нет человека, который бы не знал, что за город такой Таганрог. Но вдруг однажды столкнулся с режиссером, который этого не знал: «Таганрог? А где это?» Там, где Чехов.

— Какие места в Таганроге для вас любимые?
— Дом, где прошли детство, отрочество и юность, он стоит на углу Добролюбовского переулка и улицы Чехова. Простой кооперативный дом, который волею случая объединен общим двором с домом непростым — профессорским. И вот в этом дворе я здоровался с соседями: дядей Володей, дядей Сашей, а позже, уже поступив в радиотехнический институт, узнал, что это большие люди: профессора, академики, научная элита. В вузе я был увлечен искусством больше, чем радиоэлектроникой, почти все пять лет вместо пар просидел в студенческом клубе, и на экзаменах они мне как соседу делали поблажки.

В какой-то момент я стал открывать для себя старый Таганрог. Вставал на каникулах в шесть утра, брал отцовский фотоаппарат «Зенит» и спускался к морю. Исследовал старые улочки: одноэтажные домики, резные козырьки, крылечки. Прочел замечательную книгу «Были давние и недавние» Сергея Званцева о дореволюционном Таганроге. Меня это все волновало, я понимал, какие места снимаю. А пока фотографировал дома, привлекал внимание пожилых людей, завязывался разговор, и они рассказывали мне что-то новое. Это было чудесное время…

Ну, и наш театр, конечно. Место с богатейшей историей, уменьшенная копия знаменитого оперного театра «Ла Скала» в Милане. С него начиналась культура в Таганроге. Красивейший зал, который славен своей акустикой. Можно говорить шепотом, и на галерке слышно. Естественно, каждый таганрожец знает, что в этот театр тайно пробирался гимназист Чехов, даже табличка на галерке висит: «Место Антона Чехова».
Я им тоже заболел, пытался проникнуть со служебного входа. Мое рвение было замечено администрацией, и меня стали пускать в бутафорский цех, с 4 класса я проводил там практически все свободное время. Помогал художникам-бутафорам, что-то лепил. Смотрел из-за кулис, как репетируют артисты: на меня это производило неизгладимое впечатление.
Дома папа (военный летчик, мама — авиационный технолог. — Авт.) сделал мне небольшой театр. Я вырезал из бумаги «актеров», приклеивал их к маминым спицам и разыгрывал спектакли, которые видел на сцене театра настоящего.— А что вы любите у Антона Павловича?
— Пьесы «Вишневый сад», «Иванов», рассказы, коих я прочел великое множество и на радио, и в рамках проекта «Доктор Чехов». В пандемию мы с товарищами, артистами театра «Современник», придумали такую штуку — читать рассказы Антона Павловича. Знаете, сколько у него рассказов? Больше пятисот! И оказалось, что я не все их знаю.
Мне очень нравится «Предложение» — пьеса-шутка. На мой взгляд, этой пьесой Чехов положил начало театру абсурда. Традиционно считается, что он возник гораздо позже, в начале 1950 годов, и что основы его заложили Эжен Ионеско и Сэмюэл Беккет, но вы почитайте «Предложение»! Кстати, в спектакле именно по этой пьесе я достаточно успешно дебютировал в таганрогском театре.

— В кино вы играли роль Чехова дважды.
— Да, в первый раз в художественно-документальном фильме «Таганрога я не миную». Его на скромные средства местного телевидения снял режиссер Юрий Лаптев в 1997 году. Я, конечно, комплексовал. Но потом решил, что надо играть не самого Чехова, а как бы присниться самому себе в образе. И дело пошло лучше. Жаль, что из финальной версии выпали кадры, где я гримируюсь перед ролью: бородка, пенсне. Этот момент подчеркивал условность происходящего.

— Второй фильм — «Невечерняя» — снимал легендарный Марлен Хуциев. В 2019-м его не стало. Какова теперь судьба картины, в которой вы снимались 16 лет?
— Там что-то с правами, несколько продюсерских групп, подробностей не знаю. Я поставил точку, когда озвучил этот фильм.

— Как вы проходили кастинг?
— Он тоже шел очень долго, и все, полагаю, были уже очень утомлены (смеется), а я был последним. И вначале ничего не предвещало, Хуциев был расстроен. Но тут мне примерили грим, сделали видеопробы, и он изменился в лице. Как потом признался Марлен Мартынович, он утвердил меня, когда увидел «чеховские глаза».— Готовясь к роли, вы, наверное, консультировались с чеховедами. Что из услышанного для вас было новым?
— Я позвонил Татьяне Шах-Азизовой, доктору искусствоведения, она занималась чеховской драмой. Она мне говорит: «Не надо заморачиваться, у каждого Чехов свой. У нас, чеховедов, из-за разницы взглядов даже войны происходят».
И когда я снимался в Ялтинском доме, понял, что она права. К примеру, экскурсоводы меня убеждали, Чехов здесь не практиковал, на что я дал список фамилий и адресов в Ялте, которые он посещал как доктор.
Видимо, некая ревность возникает: «я знаю больше», «нет, я!». Мне такая конкуренция кажется неуместной. У вас есть свой Чехов? И слава богу! Живите с тем, что для вас близко, а где правда, выяснять бессмысленно.
Что меня действительно поразило: как мужественно он переносил свои страдания. Я спрашивал о подробностях болезни, чтобы воплотить на экране. И при этом у Чехова везде потрясающая степень сочувствия к человеку, к русскому человеку, который, как он писал, «виноват даже перед собакой».
А еще он был тотально одинок в этой «теплой Сибири», в зимнем Крыму.

— В чеховском доме-музее в Москве я видела портмоне Антона Палыча, в нем фотография Толстого. Чехов его очень любил?
— Не он один. В то время Толстой был чуть ли не богом. Литературная и человеческая глыба, и тем удивительнее факт (его в основу своего фильма взял Хуциев), что, когда в 1897 году Чехов лег в московскую больницу, небожитель Толстой пришел проведать его.
Это была их третья встреча. Познакомились они за 2 года до того. Чехов, собираясь в Ясную Поляну, волновался очень, выбирал брюки для встречи: «Нет, эти неприлично узки! Подумает: щелкопер! А эти шириной с Черное море! Подумает: нахал...»
Толстой очень любил Чехова как автора рассказов, особенно хвалил «Душечку», а вот как драматурга не принимал, как-то сказал на ухо, прощаясь: «А все-таки пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно писал, а вы еще хуже!» (Смеется.)
А если вернуться к фильму «Невечерняя», то вторая часть его о том, как уже Чехов навещает больного Толстого в поселке Гаспра в Крыму. Фильм об истории двух болезней.— Шестнадцать лет съемок — это треть жизни Антона Павловича, даже больше. Какой опыт вы получили, и насколько вообще это было непросто?
— Это был уже режим, я к нему привык. Привык к присутствию в своей жизни Хуциева и Чехова. 16 лет могли и не стать финалом: было предложение пойти еще на одно съемочное лето, но я отказался. Хуциев стал монтировать. Его уход из жизни эту работу прервал, я так и не увидел конечного результата. И не знаю, увидит ли его кто-то вообще.

А какой опыт получил... Я научился терпению. У Хуциева в кадре, даже в молчаливом, бывало 22 смысловых и технических точки: тут надо под фонарь зайти, тут ускориться, тут посмотреть так, подумать об этом.
Была съемочная смена, где я 12 часов просто привставал на локте, когда Толстой входил в больничную палату. Такая была выработка на всю смену. Марлен Мартынович пока не одухотворит все, что находится в кадре, не снимет. Будет тысячу раз поправлять занавеску, костюм, текст. Для него каждый кадр — событие, ничего проходного быть не может.

Мы снимали другую сцену в больнице, а на следующий год меня пригласили переснимать ее на киностудии Горького в декорациях. Сделали, на следующий год снова переснимать. Я зашел, огляделся и спросил Хуциева: «А что же не нравится? Та же самая декорация». — «А ты не замечаешь? Мы сдвинули стенки с двух сторон на 15 сантиметров». Я счел это несущественным моментом, но для него это было важно.
Или когда он показывал мне барашки на море, он их снимал каждый год: «Вот посмотри, какие лучше: эти или эти?» А я не видел никаких отличий. Или 12 дублей подряд со мной в кадре: «Видишь разницу?» — «Нет!» — «А я вижу».
Однажды я ему достаточно фамильярно сказал: «Марлен Мартынович, я понял, что представляет собой ваше творчество. Это чуть-чуть быстрее, чем живопись». Ему это определение очень нравилось.— В Ялте вы снимались и с животными. С ними дублей было меньше, чем с Толстым?
— Ненамного. (Смеется.) У Чехова, как известно, было две таксы: Бром Исаевич и Хина Марковна. На площадку привели двух собак-неартисток. Им поставили творческую задачу, но она никак не соприкасалась с их личными планами: поесть и сбежать. Я с ними намучился.
Еще у Антон Палыча в Ялте жил журавль Журка. По воспоминаниям многих очевидцев, он и танцевал, и спокойно шел к людям. Нам тоже привезли журавля. Привез человек, у которого все десять пальцев были перемотаны бинтами. Оградили площадку сеткой, запустили туда птицу, а потом меня. Только чеховское пенсне и спасало от ударов клювом в глаз. Марлен Мартынович хотел, чтобы мы с журавлем поздоровались, а потом я прочел ему свой монолог. И я читал, думая о том, как бы не остаться без глаза.

— После Хуциева и другие режиссеры предлагали вам сыграть Чехова, но вы отказываетесь. Почему?
— А зачем играть пародии? Такие роли можно делать рядом со сталкером, каким был Хуциев. Ради сиюминутной истории я не рискну.

— Вы однажды сказали, что на Чехова хочется равняться, хочется проводить параллели в своей и его судьбе. Почему на него?
— Я знаю, из какого глицерина можно вынырнуть и начать жить снова. Мои детство, юность в Таганроге представляются мне глицериновой лампой, в которой медленно движутся, перетекая, капли воска. В девять часов вечера на улицах уже практически никого, в десять начинают гаснуть окна. Город тебя убаюкивает, он теплый и спокойный, это дом. И ничего не хочется делать. Поэтому надо приложить немалое усилие, чтобы из этого глицерина вырваться. Ведь одно дело, когда город тебя выживает, выталкивает, и ты идешь по мертвым улицам с мыслью уехать. А другое, когда он живой, зеленый, прекрасный, с историческими традициями, архитектурой.
И в его время было примерно так. Но Чехов уехал и стал большим писателем, хотя все было против. Поэтому хочется равняться на него. Особенно когда ты его земляк.

— После премьеры «Иванова» в Москве, в театре Корша, Антон Павлович жалуется в письме брату, что актеры играют отвратительно, роли не знают, говорят от себя. Сейчас актеры могут себе позволить так относиться к материалу Чехова?
— Я думаю, в актерском мире, как и мире в целом, ничего не изменилось. Пороки остались на своих местах. Добродетели тоже. Пифагор говорил: «Есть три реальных угрозы человечеству: материализм ученых, невежество священников и хаос демократии». Всё на месте.
Актерские грехи, незнание текста — это еще полбеды. Существует и какое-то пренебрежение к автору — как ход, который выдается за художественное прочтение. Это досадно, но сейчас это хорошо продается.
Чехов в том, что он писал об актерах, был абсолютно прав. Сохранились архивные записи первых постановок пьесы «Три сестры» в МХТ, их слушать невозможно. Чехову с его тонким чутьем на фальшь, думаю, это ужасно резало ухо и доставляло страдания. Известная история, когда на репетиции «Вишневого сада» свой последний монолог «Я купил имение...» актер со сцены кричал. Чехов сказал: он же в желтой жилетке, кричать не нужно, то есть уже достаточно экспрессии.
Ну и зайдите на любую постановку сегодня. Как орали этот монолог, так и орут. Ничего не изменилось.— Во всех его музеях, которые я посетила, мне говорят, каждый иностранный турист уверен: «Чехов — наш». Канадский, немецкий, японский... В чем, на ваш взгляд, секрет такого восприятия?
— Если бы он писал на английском, был бы первым драматургом. А потом уже Шекспир. Тайна Чехова — в междометиях, они универсальны, и в каждой пьесе одни и те же слова наделены новым смыслом. «Тарара-бумбия, сижу на тумбе я» (фраза из «Трех сестер. — Авт.) — это два раза одинаково не скажешь. О чем оно? Что за ним стоит?
Чехов — это простые человеческие отношения, невыдуманные истории, которые можно по-разному играть, не выходя из «коридора» пьесы. Это наблюдение за жизнью, очень внимательный взгляд, фокус на деталях. Чехов помогает нам посмотреть на себя со стороны: как мы любим, страдаем из-за чепухи, как болеем, как ищем что-то свое. Его персонажи всегда маются где-то вокруг главного.
У Чехова ты прирастаешь человеческим опытом. Поэтому он и не устаревает.