История слепого монаха, чьих мыслей страшились на Лубянке. Муки и радости философа Лосева

В мае 2025 года Новочеркасску исполнится 220 лет. Вместе с банком «Центр-инвест» мы делаем подарок городу-имениннику: рассказываем истории 20 его уроженцев и жителей, которые прославили столицу донского казачества. Этот проект станет финалом трилогии, в которую также вошли «Гражданин Ростова-на-Дону» и «Гражданин Таганрога». Сегодняшний наш герой — мировая величина, философ Алексей Лосев.

Как его только не называли! «Последний идеалист», «великий русский философ», «титан XX века». А еще: «мракобес», «безумный профессор», «человек, опоздавший умереть».

Когда в 1983-м Лосева в 90 лет наградят орденом Трудового Красного Знамени «за многолетнюю плодотворную подготовку философских кадров», это будет выглядеть какой-то мистикой: всю жизнь ему запрещали преподавать философию. Однако его работы (он автор 700 произведений) сами нашли себе выдающихся учеников и действительно полвека двигали и развивали русскую философию.Странная это профессия — философ. Профессия размышлять. Странная и опасная. Лосеву за нее сначала дали не орден, а 10 лет лагерей. На этом все могло бы и кончиться. Но он выжил. Судьба, в понятие которой он очень верил, отмерила ему долгий-долгий путь: Лосев жил и при царе, и при Горбачеве.

А появился на свет в Новочеркасске, в 1893 году. Новочеркасск не просто место, где он родился, именно здесь начала формироваться его незаурядная личность. Кто слепил ее? Прежде всего родители, конечно. Как пишет Аза Тахо-Годи в книге «Лосев», Алексей Федорович признавался, что от отца достался ему «разгул и размах, его вечное искательство и наслаждение свободой мысли и бытовой несвязанностью ни с чем».
Отец был увлеченная натура: учитель математики и физики, известный в городе скрипач-виртуоз, любивший блистать на публике, регент Войскового хора, чей стройный концерт так однажды понравился Александру III, что тот подарил дирижеру Лосеву золотой перстень с бриллиантами. Правда Алеша отца-музыканта и не знал; тот бросил семью, когда сыну было всего три месяца: артистичная натура не вынесла скуки семейной жизни. Алеша спросит однажды про царский перстень, и мать равнодушно уронит: «Вероятно, гулящие девки у него украли».

Мама отцу полная противоположность: тихая, скромная, строгих моральных правил. И это тоже передалось, да еще как. Повлиял и дед, настоятель церкви Михаила Архангела, где Алеша часто бывал и где дед лично его крестил. Вера в Бога вошла в мальчика отныне и во веки веков, и никакая советская власть не могла потом это изменить.
Ко всему прочему новочеркасец Лосев — потомственный казак (в 18 лет он даже получил казачий земельный надел в хуторе), от казаков у него упрямая воля и храбрость, доходящая до безрассудства. Но не в драках, а там, где нужна смелость отстоять свое мнение, несмотря ни на что...Жили Лосевы на Западенской улице (сейчас Михайловская, 73). В описаниях Алексея Федоровича это «старый двухэтажный дом с балконом и верандой, увитой виноградом». В детской памяти остались «темные комнаты», электричество не проводили — дорого, а свечи и керосиновые лампы темноту разогнать не могли. Дом жив и сейчас.

Новочеркасск времени Лосева — это город на 60 тысяч человек, но отнюдь не тихая провинция. Когда Алеше исполнилось 12 лет, был достроен один из трех самых больших в стране храмов — Вознесенский Войсковой собор: величественная «неовизантия» посреди простора булыжной площади, строился он целых сто лет.
Спустя два года открыли другой храм — науки: Донской Политехнический институт. Провинция и здесь дала фору: Политех — самый первый вуз на юге России.

Выдающейся была и школа — классическая Новочеркасская гимназия, куда Алеша поступил в 1903-м. Полное классическое образование — это латынь и греческий, немецкий и французский (помимо математики, истории, естествознания и прочего). Чтобы усваивалось глубже, гимназисты ставили сцены из пьес Софокла и Вергилия, Гете и Байрона, рисовали схемы загробного путешествия Данте и космос его «Божественной комедии». С молодым учителем закона Божия ходили в пеший поход от Владикавказа до Тифлиса. Изучали музыку, играли в струнном оркестре; музыку преподавал ученик самого Балакирева, обучая не только пониманию ее гармоний, но и игре на скрипке. Впрочем, на скрипке Лосев, сын скрипача, обучался еще и в частной школе, с блеском закончив ее: на выпускном экзамене он играл труднейшую «Чакону» Баха.

Всю жизнь потом Лосев с нежностью вспоминал гимназию, ее строгое длинное здание с высокими потолками, имевшее даже внутреннюю домовую церковь. Свою первую работу о Руссо Лосев написал именно здесь — как школьный доклад. А в своей последней работе, «Реальности общего», назвал родную гимназию и домовую церковь не иначе как «священные предметы». И, кстати, именно директор новочеркасской гимназии задал вектор, если можно так выразиться: подарил Лосеву, как лучшему ученику, восьмитомник сочинений философа Владимира Соловьева. «В свои 17 лет я подробнейшим образом штудировал этого не очень легкого философа и многое в нем понимал не так уж элементарно», — писал позднее Лосев в воспоминаниях.А как спасали его греческий и латынь! Он не только мог сам читать в оригинале и стал виднейшим знатоком античной культуры и философии, но занимался переводами Аристотеля и Платона, а в годы особой нужды преподавал «мертвые» языки.

Здание гимназии, как и другая святыня лосевской вселенной, местный театр, построены по проекту архитектора Анжело Кампиони. Театр был небольшой, в три яруса, красивый — с хрустальными люстрами и бархатными ложами. Здесь играла великая Комиссаржевская и другие звезды, здесь ставили всю классику: от Шекспира и Ибсена до Гоголя и Чехова. «Наш милый, наш дорогой театр, место молодых вдохновений и юного счастья», — опишет Лосев его словами одного из героев своего рассказа «Театрал».

К сожалению, театр был деревянный и в 1914-м сгорел дотла, как и почему неизвестно, но в страшном лосевском рассказе причиной пожара станет воображаемый новочеркасский Герострат, один из однокашников героя, и автор (тогда уже отсидевший в лагерях) безуспешно пытается понять, как выросло такое чудовище из милого, наивного и чистого человека...

Но был пожар и помощнее — «мировой пожар». Первую революцию 1905 года Лосев застал в Новочеркасске. Для четвероклассника это было скорее приключением: хаос и беспорядки, ощущение дикой свободы в строгом войсковом городке «наполняло голову и грудь каким-то бешеным восторгом… Хотелось драться и орать, совершенно не отдавая себе в этом никакого отчета», — вспоминал он и признавался, что таких волнений не испытывал в жизни больше никогда.Блестящее «провинциальное» образование дало ему возможность в 1911 году поступить в МГУ сразу на два отделения: философия и классическая филология, — и по рекомендации войти в религиозно-философское общество имени Соловьева, а там — ух, большие имена! Принято считать, что он как-то запросто стал у «соловьевцев» своим и водил знакомство с легендами вроде Николая Бердяева, но в документальном фильме Виктора Косаковского «Лосев» 92-летний философ признается: «В те годы я был молодой студент, а Бердяевы, Булгаковы, Трубецкие — это были уже крупные фигуры. Так что формально я с ними здоровался, а они мне протягивали руку, но они были слишком высоки и далеки от этого мальчишки, который только появился в Москве и который ничего и никого не знает… К тому же наступает революция. Я в 15-м году кончил университет, а в 17-м — революция».

Да, революция, опять революция. Но теперь нет бешеного восторга, нет головокружения. А кроме того тихо свершается другая революция, личная. В 1917-м молодой ученый, уже защитивший кандидатскую, ищет внаем жилье в Москве, и на глаза ему попадается объявление о сдаче комнаты на Воздвиженке. Сдает обедневшая купеческая семья, опасаясь «уплотнений» и надеясь на хорошего квартиранта. Вот и он. Высокий, почти два метра ростом, худой, интеллигентный. Удивительно, но он и не замечает поначалу ту, кто влюбляется в него с первого взгляда. Это дочь хозяина, Валя, 19-летняя студентка, будущий астроном. Да, они часто ведут разговоры, у них много общего: математика, музыка, латынь, греческий, религия, звездное небо. Но она для него только друг.

«Я не для балов и не для танцев, я для служения науке», — 16-летним зарекался в письме знакомой девочке-гимназистке. Но юноша был горячий и о любви мечтал страстно. Чего стоит «донжуанский список» имен в его дневнике: от школьной учительницы до девочки, однажды встреченной у поезда («миленький цветочек на станции Зверево, я прошел мимо нее несколько раз»). Были глубокие увлечения и в университете. Письма предметам своего обожания он пишет не просто длинные, а огромные — по 20 и даже 40 листов.

И ищет, ищет любовь, но совершенно особенную, «ту чистую и возвышенную, чуждую всяких низостей, любовь, которая не умирает и за гробом, которая существует вечно». Это тоже из его писем. А вот запись из дневника (сборник «Мне было 19 лет...»): «За всю жизнь насчитал четыре десятка женщин, по которым я вздыхал и которые вызывали во мне высокие и красивые фейерверки. Из этих четырех десятков не больше десятка знали, что во мне фейерверк, и понимал ли кто-нибудь из этого десятка вечную тоску мою по вечной женственности?»Лосеву, как Блоку, нужен был чистый идеал. Его любовь не для обыденного семейного счастья, она для подвижничества. «Делать жизнь так, как все, не читая вместе Фета, Гете, Шиллера, не вдохновляясь вместе Бетховеном, не исповедуясь вместе перед одним священником, не любя вместе православной древней Руси… жутко думается о таком «вместе», тогда и в одиночку я сделаю больше, чем вдвоем».

Только в 1921-м Лосев понимает, что нашел себе сподвижницу, что она давно уже рядом. Он делает Валентине предложение, от которого... нетрудно отказаться. Возлюбленный предлагает ей духовный брак. Но она согласна. «Вся моя жизнь в любви к А.», — писала в дневнике еще за два года до предложения.
5 июня 1922 года их знаменательно венчает другой философ, отец Павел Флоренский. Вслед за ним Лосевы становятся членами московского кружка «имяславцев» («Бог не есть имя, но Имя — Бог») — мистически-философского течения, официальной церковью признанного как еретическое.

А спустя семь лет они приходят к еще большему аскетизму: оба супруга тайно принимают монашество от афонских старцев, теперь они — тайный монах в миру Андроник и монахиня Афанасия. Фраза в его письме еще студенческих времен «Прочь от людей, в монастырь от вас всех, в монастырь! Только бы сделать все, что требует долг человека и гражданина» оказывается пророческий. Черная шапочка монаха становится теперь его непременным атрибутом, есть версия, что именно лосевскую скуфью позаимствовал для образа своего Мастера Михаил Булгаков.

В одном интервью ученица Лосевых Аза Тахо-Годи умиленно говорит: «Конечно, современному человеку непонятно, как можно жить духом и не жить телом…. Наука для них стала как бы мирским послушанием. Одно время Алексей Федорович хотел бросить науку, но его духовный отец сказал: «Ты лучше страсти свои брось, но не науку». Книги были их дети».

Их брак действительно невероятно плодотворен для научных подвигов. С 1927-го по 1930 год молодой и уже ставший профессором Лосев, попутно преподавая в вузах и буквально выживая — годы были трудные и голодные — опубликовал 8 томов работ. Забавно, за границей, где он иногда печатался на немецком, уже называли его «последним русским великим философом», «титаном XX века». В России «титан» едва сводил концы с концами. Гонорары за книги он не получал, еще и сам платил за печать иногда. Прибыли от продаж не было. Тиражи смешные: 750-1500 экземпляров. Тематика не популярная: античная культура и философия, музыкальная логика, критика, религия, диалектика...

Диалектика, а именно «Диалектика мифа», самая известная сегодня его работа, становится для супругов роковой. Безобидная, казалось бы, книга, препарирующая живую природу мифа как форму освоения мира («миф есть наивысшая по своей конкретности, максимально интенсивная и в величайшей степени напряженная реальность»), эта книга по сути — вот до чего додумался! — отвергает… учение Карла Маркса: «Марксизм в таком случае есть, с точки зрения пролетариата, ложная теория». Или еще: «Все бывшие и настоящие формы социализма, и «утопического», и «научного», есть всецело мифология».

Двадцатые годы прошлого века и так не лучшие времена для философии. Мыслящие люди не нужны, нужны пропагандисты. Как бы плохо ты ни писал, но если корни и душа пролетарские, добро пожаловать. «Пусть кричат нам: «Вы палачи красоты», Во имя нашего Завтра — сожжем Рафаэля, разрушим музеи, растопчем искусства цветы» — вот это (стихи пролетписа Кириллова) годится. А тут вдруг такое! «Собрание личностей, которое само по себе не-личностно, безличностно и, значит, безлично. Это и есть коллективизм, или социализм».

Конечно, цензоры Главлита все самые опасные мысли вырезали, но сподвижница — жена Валентина в ночь перед публикацией все вырезанное аккуратно вставила обратно. Да впрочем и без этого книга звучала, как выстрел в тишине. «Я знал, что это опасно, — запишет Лосев в дневнике, — но желание выразить себя для философа и писателя превозмогает всякие соображения об опасности».

Идеалист, что тут еще скажешь. Да еще и верующий, чего он не скрывал. Уже в 29-м его, тогда профессора Московской консерватории, «вышибли», как он сам говорил, из вуза, сняли его курсы. Знакомых становилось все меньше, многие уже не здоровались, будто бы не узнавая.И хотя знаменитая сегодня «Диалектика мифа» вышла тогда тиражом всего 500 экземпляров, резонанс получила ошеломительный. Книгу не просто клеймили, ее проклинали вместе с автором. Всей силой пролетарского буревестника обрушился Максим Горький, напечатав сразу и в «Правде», и в «Известиях» статью «О борьбе с природой»: «Если б профессор был мало-мальски нормальный человек, он, разумеется, понял бы, что из материала, столь резко охаянного им, невозможно создать «святую Русь», понял бы и — повесился. Но профессор этот явно безумен, очевидно, малограмотен, и если дикие слова его кто-нибудь почувствует как удар — это удар не только сумасшедшего, но и слепого… В стране, где создается новая индивидуальность, нечего делать людям, которые опоздали умереть, но уже гниют».

На XVI съезде партии с автором гневно расправился Лазарь Каганович, тогда еще секретарь ЦК, называя Лосева воинствующим мистиком, реставратором средневековья и мракобесом. Говорят, цензор, пропустивший книгу в печать, осмелился заметить, что в сочинении есть «оттенки философской мысли», и поэт Владимир Киршон, известный стихотворением «Я спросил у ясеня», тут же громко выкрикнул: «За такие оттенки надо ставить к стенке!» (В 1937 году, кстати, поставили к стенке его самого.)

Последствия не заставили себя ждать. В 1930-м за Лосевым пришли. В час ночи, как было принято у энкавэдэшников. Опечатали комнату, забрали все рукописи, отвезли на Лубянку. Там он просидел 17 месяцев. Ему предъявили не только за книгу, Лосев был объявлен «теоретиком и идейным вождем контрреволюционного движения имяславцев». Дали 10 лет лагерей. Чуть позже арестовали и жену, приговор — 5 лет.

На допросах она, пытаясь спасти любимого, заявляет: «Прошу считать меня виноватой во всем, в чем советская власть считает виноватым его». Держится достойно. Сохранилось свидетельство одной из женщин, сидевшей с Валентиной в Бутырке: «Первой мне бросилась в глаза молодая высокая стройная женщина с одухотворенным лицом: большие серые глаза, длинная коса, разделенные прямым пробором темные волосы. Ум, энергия, воля и спокойствие...»

Валентину отправили в Сибирь, учетчицей на лесоповал Сиблага, профессора Лосева — сплавлять лес в Свирьлаге, за 250 км от Ленинграда. Уголовников в этом лагере было немного, дешевой рабсилой стали «лишние люди»: священники, музыканты, писатели, художники, профессура.

По разным данным, здесь погибло около 20 тысяч людей. Кто-то умирал от голода: пайка напрямую зависела от выработки, а это 2-3 кубометра ручной пилой — вот этими пальцами музыканта... Сплавляли лес по колено в ледяной воде, по 12 часов. Так строилась одна из советских ГЭС.

За ночь одежда в бараке не успевала высохнуть, и у Лосева открылся тяжелый ревматизм, пальцы на руках еле сгибались. Потом — самое ужасное — начало стремительно падать зрение, он почти ослеп. И это в самом расцвете сил, когда столько новых теорий и мыслей, которые необходимо высказать, записать. «Жизнь моя подобна пышному цветку в поле. Пришел козел, и нет цветка».

Скоро местная медкомиссия признала его инвалидом и перевела на работу полегче: профессор стал сторожем дровяного склада. «Придерживаюсь довольно сильного оптимизма, — писал он жене, — хотя многие надо мною смеются».

В романе Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени» есть такой почти анекдот про Лосева: «Антон спрашивал (бывшего лагерника. — Авт.), не знал ли он философа Лосева, который тоже был там. Егорычев не знал, но помнил стихи: «Тачку тяжко везем по гробам, Лучше б Лосев молчал про пиво, Что давали в Египте рабам». Рабам, строившим пирамиды, действительно давали пиво, и Лосев наверняка про это рассказывал, просвещал народ, так сказать.Впрочем, настроения им владели самые разные, это видно по его отчаянным почти ежедневным письмам к жене.
«Я знаю, как тут умирают. И когда я околею на своем сторожевом посту на морозе, придет насильно пригнанная шпана, поднять с матерщиной мой труп, чтобы сбросить в случайную яму...»
«Старайся на злобу отвечать любовью и лаской….это самая выгодная для нас позиция, и прежде всего выгодная для физического здоровья. Радость моя, я вечно с тобою».
«Кто я? Профессор? Советский профессор, которого отвергли сами Советы! Ученый? Никем не признанный и гонимый не меньше шпаны и бандитов! Арестант? Но какая же сволочь имеет право считать меня арестантом, меня, русского философа? Кто я и что я такое? И еще страшнее вопрос: что я буду через 10 лет?»
«Набиты мы в мокрых холодных палатках настолько, что если ночью с боку на бок поворачивается один, то с ним должны поворачиваться еще человек пять».
«Книга эта, написанная мною пока в уме, посвящена, конечно, тебе. Да и какая теперь книга моя не будет посвящена тебе?!»
«Пока видит левый глаз, пишу тебе...»
«Недаром мы жили с тобою на свете, мы узнали таинство любви и мира, которое неведомо людям и не имеет названия на человеческом языке».

Спустя два года они наконец встретились: их обоих направили на строительство Беломорканала. А к концу 1933 года Лосевы даже добились разрешения вернуться в Москву, с них сняли судимость. Таких счастливых случаев один на тысячи. Чудо, о котором так страстно говорит Лосев в «Диалектике мифа», случилось. Правда, с поправкой на реальность: Лосеву раз и навсегда запретили преподавать философию, а главное, издавать свои книги.Следующие 23 года он не напечатал ровным счетом ничего. В глубоком исследовании «История русской философии», изданном в Париже в 1950-м, историк Василий Зеньковский пишет о том, какую «мощь дарования, тонкость анализов и силу интуитивных созерцаний явила русская философская мысль в лице Лосева», и сетует, что «не имеется, собственно, никаких сведений, где он ныне, жив ли он». Все эти выводы — на основе книг, вышедших до ареста в 1930-м.

Между тем Лосев не переставал работать ни дня. Писал даже ночами. Дважды ему приходилось восстанавливать свои рукописи, философские переводы с древнегреческого: сначала все они сгинули на Лубянке, а в начале войны погибли вместе с квартирой на Воздвиженке, в нее попала фугасная бомба. Однажды его спросили: «Пишете, ночей не спите, а вас не печатают. На что вы рассчитываете?» Ответил: «На археологию. Авось когда-нибудь раскопают».

Судьба, в которую он так верил, продолжает играть с ним. Летом 1942-го неожиданно предлагают место профессора на философском отделении в МГУ — победа! Однако уже осенью приходит донос (от коллег, конечно), и профессора с лекций снимают, а через два года и вовсе увольняют. Однако в то же время находится место профессора на кафедре классической филологии в московском пединституте — МГПИ. Есть легенда, что за профессора заступился сам Сталин, ему донесли, что среди убежденных и надежных материалистов затесался один идеалист, и Сталин якобы ответил: «Ну один идеалист пусть останется».
Может, это произошло после письма, которое Лосев написал в ЦК партии, где просил пересмотреть отношение к нему как философу и сообщал, что работает над применением марксистско-ленинской теории к вопросам логики и классической филологии. Марксизм он изучил в совершенстве. Еще на Лубянке утверждал следователю: «Я могу спорить с большинством марксистов, и уверен, что большинство из них хуже, чем я, разбираются в марксизме».

Но при жизни Сталина он мог только преподавать. И только политически неопасную античную эстетику и историю. Преподаватель Лосев был отменный, студенты его обожали, слушали с любовью, увлеченно. В книге Тахо-Годи есть эпизод: Лосев, смеясь, рассказывал, как он, еще сам студент, спросил одного университетского служителя, нравятся ли тому лекции Челпанова (профессора, которого Лосев очень уважал). «Ненаучно читают, господин студент», – ответил служка. «Как ненаучно?» — удивился Лосев. «Уж очень все понятно. Вот Лев Михайлович (другой профессор. — Авт.) читают, так ничего понять нельзя. Вот это наука».

Лосев в своих лекциях придерживался ясности мысли и понятности изложения. Рассказывал: «Входя в аудиторию, я много раз наблюдал сонное и как бы усталое выражение лиц у студентов, безотрадную скуку. Но когда я становился на кафедру и начинал говорить, то часто замечал, что лица становятся живее, что на унылом лице моих слушателей появляется вдруг знающая улыбка».

А в 1954-м судьба наносит ему самый жестокий удар. Его «Ясочка, небушко бездонное, родная, милая девочка» — его жена Валентина умирает. В 55 лет у нее обнаружился рак крови. Тахо-Годи вспоминала, что когда они с Лосевым приходили к Валентине Михайловне в больницу, она просила: «Уходите, при вас я не могу кричать». Морфий не помогал. «Ясочка, а Любовь сильнее Смерти. Смерть что? Один момент, вот тебе и смерть. А Любовь? Вечность».Вечное одиночество профессора теперь скрашивает только его ученица, тоже одинокая душа, Аза Тахо-Годи, которая пришла в семью Лосевых десять лет назад. Отца ее расстреляли, мать сгинула в лагерях, из МГПИ выгнали как врага народа, и Лосевы приняли 26-летнюю студентку к себе. Чтобы продолжать работу, Алексей Федорович и Аза заключают фиктивный «научный» брак. Тахо-Годи, кстати, терпеть не может, когда ее называют «вдовой Лосева»: «Какая я вдова? Я ученица, хранительница наследия».

Именно Аза Алибековна Тахо-Годи (сейчас ей 101 год) стала инициатором создания «Дома Лосева» — уникальной библиотеки по истории русской философии и культуры, мемориального музея и действующего интеллектуального центра. Но прежде всего она была бессменным ассистентом Алексея Федоровича: писать сам он уже не мог, практически ослепнув и символично различая только тьму и свет. Но голова его работала ясно до конца жизни.

После смерти Сталина Лосева наконец начали печатать. В 1963 году начато длительное издание его восьмитомника «История античной эстетики», который был много больше, чем просто исследование — это было лосевское учение. Удивительно, но даже эти книги остаются опасными. Выпуская в 1970-х «Платон. Жизнеописание», Лосев признается, что чувствует себя Мандельштамом. Нет, его не арестовали, как несчастного поэта, но в эти времена снова стали закручиваться гайки свободомыслия, выслан из страны Солженицын и Бродский, прошел суд над диссидентами Даниэлем и Синявским.

Сам Лосев уже не скрывает своего «имяславия» и религиозности. Но его не трогают. О Лосеве пишутся десятки статей — в России и за рубежом. Во всем мире его идеи признаны «вне всякого сомнения гениальными», его называют «самым крупным русским гуманистом и философом настоящего времени». Он, с присущим ему юмором, отзывается: «Не чувствую себя ни идеалистом, ни материалистом, ни платоником, ни кантианцем, ни рационалистом, ни мистиком, ни голым диалектиком, ни метафизиком... Если уж обязательно нужны какие-то ярлык и вывеска, то я, к сожалению, могу сказать только одно: я — Лосев!»

В 75 лет на Лосева обрушивается слава. Начинается паломничество в квартиру на старом Арбате, едут со всей страны. У Лосева появляется множество учеников и последователей, для которых он авторитет, глыба, философ Серебряного века, живая легенда. И все же…
В 1983 году одновременно происходит вот что: чествование 90-летия Лосева в МГПИ, награждение его орденом и арест тиража его новой книги «Владимир Соловьев». Чуть позже эту тонкую книжку разрешили продавать, но где-нибудь там, далеко, в Калининграде, на Камчатке, подальше от столичных умов. Власть продолжала бояться его, уже слепого старика. В рассказе «Женщина–мыслитель» альтер-эго Лосева — герой по фамилии Вершинин говорит: «Никакой режим не терпит, чтобы его до конца понимали и продумывали».Но никто и ничто не может запретить думать и открывать для себя этот мир. Аристотель считал, что философия, да и любое познание, начинается с удивления. Дожив до 94 лет, Алексей Федорович сохранил в себе этого удивляющегося ребенка и никогда не переставал размышлять и призывать к этому других: «Переход от незнания к знанию был для меня всегда предметом и тайного, и явного услаждения», — пишет он в предисловии к «Дерзанию духа» — книге, изданной в последний год его жизни.

В этой книге он приводит свой разговор со студентом, который хочет «научиться мыслить». Лосев дает ему простой совет: «Для того, чтобы научиться хорошо плавать, надо постепенно приучиться к воде. Хочешь мыслить — бросайся в море мысли, в бездонный океан мысли. Вот и начнешь мыслить. Сначала, конечно, поближе к берегу держись, а потом и подальше заплывай».

Партнер проекта «Гражданин Новочеркасска» — банк «Центр-инвест». Один из лидеров отрасли на Юге России, «Центр-инвест» с 1992 года развивает экономику региона, поддерживает малый бизнес и реализует социально-образовательные программы. В 2014 году при поддержке банка создан первый в России Центр финансовой грамотности. Сейчас их пять: в Ростове-на-Дону, Краснодаре, Таганроге, Волгодонске и Волгограде. Уже более 1 млн человек получили бесплатные финансовые консультации. В их числе школьники, студенты, предприниматели, пенсионеры.
В 2021-2023 годах «Нация» и «Центр-инвест» создали проекты «Гражданин Ростова-на-Дону» и «Гражданин Таганрога».